Он чувствовал себя больным — в горле саднило, голова болела и кружилась иногда, тело охватила слабость. Генерал позавтракал здесь же — Цыгану было уже почти все равно, — и продолжил опыты. Крики новой жертвы вонзались в мозг, вызывая скорее раздражение, чем сочувствие. Рамир понимал, что долго не выдержит. Он заснул и не знал, удачным ли был этот опыт.
На следующий день Протасов дал ему попить — вернее, велел Ботанику дать наемнику полкружки воды. Первым побуждением Цыгана было оттолкнуть кружку. Но затем он заставил себя взять ее и жадно выпил. Почему-то генерал не хочет, чтобы он сдох, — иначе еще через день он бы загнулся от обезвоживания.
Стало немного легче, в голове прояснилось — к сожалению, ненадолго. Еду Протасов по-прежнему предлагал собственноручно — то хлеб, то мандарин, то кусок буженины… На третий день отказываться стало проще — желудок как будто высох. Еще Рамиру казалось, что желудок приклеился к ребрам и навсегда останется таким, даже если вдруг удастся выбраться отсюда, на что надежды не было.
Цыган потерял счет дней. Поначалу он еще оскорблял генерала, затем перестал. Перед глазами роились странные видения, часы болезненно помутненного сознания чередовались минутами тяжелой дремы. Из памяти всплывали давно забытые лица, в снах являлись умершие люди и что-то говорили. Когда Цыган приходил в себя, он надеялся, что в бессознательные моменты не брал еду из рук Протасова. Стоило ему представить такое — он содрогался от ужаса и унижения; видимо, это и помогало ему сдерживаться. А может, генерал просто не предлагал ему пишу в такие моменты. Хотя иногда Рамиру хотелось с рычанием наброситься на кусок хлеба, протянутый через прутья, и сожрать вместе с рукой. Порой он ощущал себя собакой, имея возможность стоять только на четвереньках.
Справлять нужду приходилось здесь же, в клетке, в сток для воды. Ботаник по утрам плескал на дно корыта воды с хлоркой, одежда у Цыгана пропахла ею, но он почти не замечал вони. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то преисполнился бы отвращения.
Иногда операция заканчивалась удачно, и тогда со стола снимали не труп, а живого сталкера, удивленного исходом даже больше генерала. Его уводили — видимо, на полевые испытания в аномалиях. После них Протасов всегда возвращался мрачный, садился за компьютер и долго писал, просматривал какие-то документы с графиками, листал бумаги, делал какие-то заметки. Иногда на операцию приходил какой-то военстал с циничным взглядом и усталым лицом, он внимательно наблюдал, давал советы или же слушал пояснения генерала. «Врач из местного медблока, — подумал Цыган сквозь туман в голове. — Зачем он здесь? Почему он не ассистирует Протасову?»