Наутро Лу проснулся оттого, что голову его с удивительной настойчивостью долбил дятел, стуча ему в макушку. Боль со лба перетекала на виски и охватывала затылок. Где-то за окном просигналила машина, что было странно в этот час, и послышался шум автомобильного мотора. Он опять закрыл глаза и попытался вновь уйти в страну сонных грез, но чувство ответственности, дятел, а также звук, похожий на хлопанье двери, не позволили ему погрузиться в тихую гавань сладких снов.
Во рту было сухо, и он поймал себя на том, что ворочает языком и посасывает десны, пытаясь выжать хоть каплю влаги, чтобы было чем умерить позывы сухой рвоты. А потом рот наполнился слюной, и он очутился в ужаснейшем из мест — между кроватью и унитазом, и его бросило в жар, и замутило, и волнами начала накатывать тошнота. Кое-как выпутавшись из кокона простынь, он кинулся к унитазу и в тяжком благоговейном экстазе упал перед ним на колени. И лишь освободив свой желудок от всего, что накопилось внутри, он, совершенно обессиленный, опустошенный как физически, так и морально, опустился на подогретый кафельный пол и заметил, что утро уже в полном разгаре. В отличие от его обычного в это время года пробуждения в потемках, на этот раз небо было ярко-голубым. И его охватила паника, которая показалась ему ужаснее его недавних мук у унитаза, — паника эта была сродни той, что испытывает ребенок, который опоздал в школу.
С трудом встав с пола, Лу вернулся в спальню с единственным желанием схватить и придушить будильник, на котором нагло светились красным 9 часов. Они все проспали! Не услышали будильника! Нет, проспали, оказывается, не все, потому что Рут в постели не было, и лишь сейчас до сознания его донесся плывущий снизу запах еды: плывя в воздухе, он достигал его ноздрей дразнящими скачками, как в канкане. Он услыхал звяканье чашек и блюдец. Гуденье младенца. Утренние звуки. Неторопливые, с ленцой звуки, не предназначенные его слуху. Ему же предназначено было другое — гул факса и ксерокса, шум лифтовой кабины, снующей вверх и вниз в своей шахте и то и дело разражавшейся сигнальным звонком, словно люди внутри жарились в духовке с таймером. Ему полагалось бы слышать постукивание акриловых ноготков Элисон по клавиатуре и скрип тележки Гейба из коридора.
Гейб.
Он натянул халат и, споткнувшись о брошенные им на лестнице ботинки и портфель, ринулся вниз, в кухню. На месте была вся троица подозреваемых — Рут, мама и отец. Гейба, слава богу, видно не было. По поросшей седоватой щетиной щеке отца тек яичный желток, мама читала газету; обе, она и Рут, были еще в халатах. Тишину за столом нарушал один лишь Пуд, что-то напевая, гуля и мурлыча, брови его при этом двигались, сообщая лицу ребенка и издаваемым им звукам даже некоторую осмысленность. Картину эту Лу зрительно воспринял, но оценить ее во всех деталях не сумел.