Когда Юрий переоделся и вышел в коридор, Носков сидел в кресле у маленького столика.
— Куда едем? — спросил его Юрий.
— А это важно?
— Для меня — да.
— В Даев переулок, на Сретенку.
Дядька стоял за дверью и слышал разговор.
Было еще светло, когда они въехали в сретенский переулок. Замечательное это время — начало лета. Солнце не торопится покидать город, к вечеру оно становится ласковее, и улицы, залитые его зыбким светом, таят в себе ожидание замечательных встреч. В такое время хочется увидеть женщину, о которой мечтал всю жизнь. Она обязательно должна появиться из глубины переулка, из надвигающихся сумерек и переплетения теней. Нежным становится город. Нежным и таинственным.
Юрий вылез из машины, посмотрел на перспективу переулка. Посмотрел, но никого не увидел в мерцающем мареве вечера.
Носков закрыл машину, и они вошли во двор. В прекрасный московский двор, каких уже мало осталось в городе. Он зарос акацией, лопухи прижимались к щербатым стенам домов, поросших у основания мхом.
На третьем этаже, прямо из стены, выбилось какое-то храброе деревцо, оно искривилось, пробираясь к свету, и листья его тихо раскачивал ветерок.
— Это наше дерево, — сказал Николай, — выросло вопреки всему прямо в стене. Мы его с Мишкой бережем.
Подъезд был прохладным и гулким, вытертые обитые ступени вызывали ассоциации с развалинами древних городов.
На третьем этаже Носков открыл ключом дверь.
— Это моя мастерская. А теперь и квартира. Я с женой развелся.
В коридоре было три двери. На двух висели мольберты, на третьей — старый фотоаппарат с медным кольцом вокруг объектива. Именно эта дверь открылась, и вышел высокий человек с аккуратно подстриженной бородкой.
— Привет, Елец, — улыбнулся он.
Юрий, не узнавая, глядел на него, весь напрягшись, готовый немедленно послать в атаку послушное тело.
— Ты чего, Юра? Не узнаешь?
Можно изменить внешность, но голос…
— Мишка!
Они обнялись.
Потом Ельцов часто будет вспоминать тот вечер. Комнату странную, в которой перемешалось время. Ощущение это создавала невесть где набранная мебель. Буфет, сработанный под раковину, типичный модерн начала века. Платяной шкаф, простой и незатейливый, напоминал о революционном аскетизме. Дубовый стол и стулья с резными спинками, явный трофей, вывезенный из побежденной Германии. Бамбуковые этажерки — привет из пятидесятых, а кривая книжная полка напоминала о хрущевских новшествах. Под потолком висела старая люстра под китайский фонарь, над тахтой — бронзовое массивное бра.
— Всю эту красоту по помойкам собрали. Народ на польские да немецкие гарнитуры бросился, а мы восстановили. Вон, даже ковер в порядок привели, — пояснил Николай, умело накрывающий на стол.