Вскочив, он пошел вниз по улице и быстро исчез из виду. Разозлившись, я приписал этот взрыв военной психологической травме; такое неадекватное поведение — явный симптом посттравматического стрессового расстройства вдобавок к другим симптомам: неспособности выражать эмоции (никогда не рассказывает об отношениях с сестрой), бессоннице (когда бы я ни проснулся, он уже бодрствовал), компульсии [18] (постоянно фотографирует), злобному раздражению, которое у него вызывают те, кто избежал подобной травмы (я). Вывод: это у него проблемы с головкой, а не у меня.
Я доел макзавтрак и, как одинокая тучка, отправился бродить по городу. Прошел через уличную барахолку, забитую уродливым нижним бельем, пластмассовыми пистолетами и вешалками, китайскими отвертками, плоскогубцами и чесалками для спины, фаянсовой посудой, дезодорантами, мылом, свадебными нарядами, безмолвствующими птицами в клетках и кроликами, футболками с портретами Майкла Джордана и Терминатора, флакончиками с загадочными жидкостями и огромным количеством безымянных цветов. Что для одного человека мусор, для другого — товар. Бродячие собаки спали, растянувшись на боку под ларьками. На перекрестках топтались люди, с заговорщическим видом предлагая что-то купить по дешевке; я отказывался, не глядя. Как во сне, я прошел через всю эту толчею и очутился на тенистой улице, вдоль которой тянулись дома с тюлевыми занавесками в окнах.
В конце концов я уселся на скамейке в парке, под куполом крон высоких деревьев. Сразу за неухоженным газоном была залитая солнцем асфальтовая, вся в трещинах, теннисная площадка; на ней я увидел группу людей в странных, похоже девятнадцатого века, костюмах: женщины в длинных пышных платьях и чепчиках, мужчины — в длинных сюртуках и широкополых шляпах, с галстуками-бантами. Должно быть, они репетировали пьесу: двое мужчин нервно метались туда-сюда по площадке, сходились лицом к лицу, перебрасывались парой реплик и снова расходились; остальные внимательно за ними наблюдали. Эти двое обменивались напыщенными тирадами; эхо разносило возбужденные голоса по парку; говорили они по-русски. Один, пониже ростом, произнес длинную гневную речь; хоть я и не слышал слов, но было ясно, что наступил кульминационный момент — он резко поднял руки и стал грозить пальцем равнодушно слушавшему его партнеру. Потом пришел черед говорить второму, а когда он закончил свою речь, все захлопали. Кажется, победа в споре досталась высокому.
Лазарь и Исидор сидели у задней стены и слушали кого-то из Эдельштадтовской группы: тот, разгорячившись, размахивал руками, негодующе тряс рыжей курчавой головой, угрожая перстом ни в чем не повинному потолку. „Обстановка в тюрьмах, церквях и домах, — выкрикивал он по-русски, — сковывает душу и тело. Этим же целям служат институты семьи и брака. Они отдают человека государству на заклание, завязав ему глаза и надев наручники, но наручники эти новенькие и блестят. Насилие, насилие — и ничего больше! Писатель даже не мечтает о том, чтобы позволить себе писать правду. Нет, ни в коем случае нельзя выставлять свой гнев на всеобщее обозрение! Нас заставляют подавлять свою индивидуальность, обрекают на посредственность. Народ, видите ли, надо развлекать, корчить из себя клоуна, веселить пошлостями, угощать подобием правды“.