Эти слова, против воли Жаклин, выдают ее позицию. Она здесь совершенно ясно определяет свое место во всей истории. Хочу процитировать еще раз, поменяв местами порядок фраз:
«Если бы я знала, что это деньги ЦРУ, это было бы для меня ужасно. Потому что это стало бы политическим делом, а у меня это было духовное дело. Эти люди охраняли меня, чтобы я не была в затруднении перед Пастернаком».
То есть, чтобы остаться перед Пастернаком в белых ризах. Именно эта позиция, с моей точки зрения, и была разработана для Жаклин в беседах с Клемансом Эллером и мужем-адвокатом: Жаклин не должна была знать о «грязной» стороне дела. Богу – Богово, кесарю – кесарево.
Но что думать о ее недовольстве пиратством, если, как пишут Евгений и Елена Пастернаки,
«еще до присуждения Нобелевской премии Фельтринелли получил письмо от Жаклин де Пруайяр, датированное 10 октября, в котором она выражала свои сожаления по поводу скандального издания „Доктора Живаго“ у Мутона и предлагала узаконить его, напечатав большой тираж по уже сделанному набору?» (Континент, № 108, с. 230—231).
Как расценить такое предложение в контексте «духовного дела», верности данному обещанию?
«Фельтринелли, – продолжают Пастернаки, – отвечал, что помирился с Мутоном и договорился о своем собственном издании русского „Живаго“ у него и в Мичиганском университете весною 1959 года» (там же, с. 231).
Мы увидим, что из этого выйдет: на продолжение дела с «Мутоном» Фельтринелли не пойдет, но неверно и замечание Жаклин в предисловии к французскому изданию писем Пастернака. Она пишет, что Фельтринелли «уничтожил свинцовый набор» мутоновского издания (Lettres, с. 44). Но не было у «Мутона» этого свинцового набора: книга набиралась в Мюнхене Григорием Даниловым, а в Гаагу привозили бумажную верстку для офсета. Может быть, Фельтринелли велел ее разрезать? В любом случае, жизнь набора он не прекратил – скоро мы узнаем, почему.
Вступимся за Жаклин де Пруайяр. Нам кажется, что Евгений и Елена Пастернаки не совсем аккуратно выразились: Жаклин явно предлагала узаконить не пиратский набор, а выверенный, тот, над которым она сама трудилась и вычитывала, тот, что прибыл в «Мутон» с парадного входа и лежал у Эекхаута и Скуневельда.
Тем временем Феликс Морроу, празднуя не им выполненное задание (а на самом деле сыграв роль полуподставной фигуры), решает, что после выхода в свет русского текста, можно заняться и коммерцией. Он обращается к ЦРУ за разрешением выпустить «Доктора Живаго» в Америке, в Мичиганском Университете, главу издательства которого (Фрэда Вика) Морроу хорошо знает. ЦРУ поначалу не против, и Морроу приезжает в Соединенные Штаты не с пустыми руками, а с той версткой, с которой, по его ошибочному мнению, отпечатан голландский Пастернак. Это верстка Раузена, которая теперь доставляется в Мичиган и на несколько лет становится матрицей для всех тиражей американского рынка. А поскольку машинопись у Раузена была всё того же самолетного происхождения, то (хоть и подправленный какими-то нью-йоркскими русскими) и мичиганский «Живаго» обречен на неточности и пропуски, на ошибки «миланского» поколения. Под грифом Мичиганского университета книга выйдет официально в январе 59-го, но фактически – в декабре 58-го. И этому тоже будут предшествовать скандалы и выяснения отношений.