И часть пути нужно было лететь над водной гладью.
И тут одна телка отвязалась и, очумев от болтанки, принялась всех безжалостно бодать.
Так ее просто выпустили.
Открыли дверь, и она сиганула вниз.
А внизу сейнер плавал.
И попала она точно в сейнер.
Корова пробила его насквозь, и он мгновенно затонул.
Спаслась только кокша-кухарка, которая вылезла на верхнюю палубу и, задрав голову вверх, пыталась рассмотреть, откуда это сверху несется такое катастрофическое мычание.
Бац! — и кокша сейчас же в воде с блестящими глазами западносибирской кабарги. И она ничего потом не могла объяснить: как это — «Му!» — а потом сразу вода.
Ее спрашивали, а она, досадой сотрясаемая, все твердила:
— Му — и вода! Му — и вода!
«О это невыносимое пение сирен, льющееся из клиники туберкулеза», — как сказал бы один очень известный поэт.
Не уверен, что в этих выражениях можно описать все вибрации, исходящие от плавающей кухарки, но уверен в том, что это хорошо, холера заразная, это лирично, это красиво, черт побери!
А красота, как правильно учат нас другие поэты, имеет право звучать как попало, где придется.
Отзвучала — и люди, пораженные всеми этими звуками, должны замереть и подумать о своем высоком предназначении.
Вот я, к примеру, когда слышу все эти красоты, сразу замираю и думаю о чем-то клетчатом.
И когда я слышу: «А давайте с помощью архимедова винта поднимем подводную лодку», — я тоже замираю с головы до жопы и внимаю тому, как лимфа бухает своими детскими кулачками в лимфатические узлы, неутомимая, как молодые бараны. Тин-тили-дон! Тин-тили-дон! — а это уже слезы весны.
Видимо, слезы радости.
А еще хорошо слушать, как шепчутся божьи коровки и милуются клопы и стаффордширские слоники где-то там, на листе за окном, и сейчас же стихи, да-да, конечно стихи, сначала шорох, щелчки какие-то, неясное турули — а потом стихи того и гляди падут невозвратно, как капля борща на ступеньки собора, если их немедленно не записать:
Глафира, Глафира, хахаха-хаха!
Вчера я нашел во дворе петуха!
Издох!
От любви, я надеюсь, почил,
Не так он точило свое поточил,
Но я же, Глафира, ле-бе-дю-де-дю!
По этому поводу всячески бдю!
Не бойся!
Не мойся!
Кстати, мне сейчас пришло в голову, что с помощью этих стихов можно будет объяснить некоторые особенности военного человека. В частности, болезненные состояния его ума. Видите ли, военнослужащий очень часто превращается в идиота. И не всегда удается сразу распознать, что это превращение уже произошло.
Оно всегда неожиданно. Ни с того ни с сего. Ты с ним говоришь, а он уже превратился.
Оттого-то и приходится много страдать.