Теперь у вас будут об этом постоянные разговоры. Каждого новичка зоны они встречают со своим делом и рассказывают, рассказывают о том, куда написали, когда, по их мнению, придет настоящий ответ. Манна небесная для них рассказы такого плана: «На этапе один мужик, идущий из Котласа, рассказал о таком событии. Баба у его знакомого — золото. Поехала в Верховный Суд РСФСР, открывает дверь в приемную и ба! Секретарем там пребывает грудастая, пышущая здоровьем ее землячка Зойка. Девка не промах, ушлая, замуж за москвича выскочила. Пробы на ней негде ставить было, такая раньше была. Баба к ней в ноги: „Зоинька, зайчик, выручай, несчастье-то какое, мой дурак в тюрьму угодил. Ни за что, подрался, повздорил, кто-то, не он, конечно, одного ножичком пощекотал. А моего зачинщиком посчитали и влепили. Выручай, голубушка, в долгу не останемся. Там в Верховном Суде вся приемная с пола до потолка забита делами. Конечно, с ними и за сто лет не разберешься. Страна-то у нас огромная и все сидят“. Зойка сказала: „Хорошо, ищи дело своего“. Баба, не поверите, неделю перебирала папки и нашла, положила на стол Зойке. Та утречком подсунула Председателю Суда. Тот взглянул, ясно, туфта. Приказал подать на пересуд, так как состава преступления не было. Мужика вскоре освободили. Писать надо, братцы, писать, на то и грамота дана, на то и всеобщее среднее образование сверху спустили».
Зона травмирует человека до основания. Мучительно наблюдать за истощенными людьми, впавшими в жор. Это такое разрушение психики, когда хочется есть, есть, есть — без конца и без начала. Всегда. Жор от слова жрать. Жорный чучек ест все подряд — плесневелый хлеб соседа, так свой сразу съедает, протухший маргарин, промасленную бумагу, все, что является съестным или когда было им. Блатные бросают ему свиную шкурку от сала, которой они драили сапоги, она черная, грязная, пыльная. Жорный ее съест. Мужики и блатные еще в состоянии сдержать себя, не впадать в жор. Молодые крепятся. Старики, инвалиды, алкоголики — все в жоре. Черти копаются в мусорных свалках, ищут рыбьи головки от хамсы и кильки, разваренные кости, очистки, выброшенные жабры океанических рыб. Из них варят суп, пьют это вонючее грязное месиво. Им, вроде, и ничего не делается. На то они и черти. Чертей сразу видно — они обмусоленные, одежда в подтеках, облитая помойным супом. От них на расстоянии несет падалью. В их чайниках всегда тысячу раз прокипяченый чайный заварной мусор. Чай такой коричнево-черный, употребление его приводит к отеку ног, они становятся грузными, слоновыми, рыхлыми. Меняется походка, черти не ходят, а передвигаются, раны на их теле не зарубцовываются, они всегда гнойные, открытые. Летом на этих ранах всегда, когда черти спят, сидят мухи. Черти их не чувствуют, кажется, что даже довольны тем, что вызывают интерес у мух. И летают такие жирные мухи по казарме, от одного вида которых наступает тошнота, пропадает аппетит. Черт всегда просит, просит глазами, упершись взглядом в еду, просит отдать ему баночку от консервов минтая: «Не выбрасывайте, она мне сгодится». Черт ее оближет, пальцем грязным впитает оставшиеся жиринки. Черту все можно. Он не кушает, а хавает, то есть глотает, набивает ненасытную утробу. Он умоляюще просит объедки, выпивает пролитое на оцинкованный стол, сгребая сначала в ладони. Черт всегда в жоре. Жор даже на воле не проходит. Идет человек по улице и подбирает все съестное, кладет в карманы, в сумочки. Он, жорный, копается в мусорных корзинах, слизывает сладкое с конфетных бумажек вместе с оставшимися слюнями и плевками. Знайте люди, это порождение советской пенитенциарной системы — человек в жоре.