Я, бегающая туда-сюда по коридору от компьютера к стиральной машине, разгребающая завалы и борющаяся на всех фронтах с небытием и застоем, обгоняющая по несколько раз движущуюся в одном направлении бабушку, прокручивающая при этом в голове, что еще предстоит сделать, рефлексирующая на разных уровнях, что не на кого пенять, раз избрала такую миссию и набрала себе столько, вечно нервничающая, везде опаздывающая и срывающаяся на истерику, всех во всех грехах обвиняя.
Жители дома No** корпус 2 по нашему проспекту, созванные на собрание по поводу организации ТСЖ и так ничего не организовавшие, бессмысленно орущие, что им накинут на шею удавку, сбитые с толку седовласым коммунистом, зовущим на баррикады.
И, загрузив по десятому разу стиральную машину, проведя квартирный поиск для учащегося в ЛЭТИ сирийского студента, сбегав между делом на собрание, испытав на нем острое желание свалить жить в какие-то другие дома или страны и осознав также, как овладел, наверное, когда-то массами Владимир Ильич Ленин, выслушав параллельно по одному телефону препирательства исландского писателя с хозяйкой, а по другому вопрос сирийца, сможет ли он в найденной квартире играть на национальном арабском инструменте, услышав из Алешиной комнаты вопрос, почему уже вечер, а никто не зовет его обедать, открыв было в негодовании рот, но услышав из-за плеча бабушкину непрошеную подмогу, отскочив от захлопнувшейся перед носом Алешиной двери, зашипев на бабушку, чтобы не лезла не в свое дело, отпрянув от выскочившего в сердцах из другой комнаты Гриши, запаренного чтением по телефону длиннейшего письма из-за границы, которым он вроде как тоже должен восхищаться, выслушав Алешину холодную проповедь, что синдром нытика или жертвы — это низко, устыдившись, пойдя на кухню, приготовив за пятнадцать минут очередной фаст-фуд и салатик, усадив за стол всю семейку, не свернувшую еще окончательно боевых действий, решив для пущего умиротворения взбить им еще сливки с замороженной черникой, вернув всех этим в состояние пусть неустойчивого, но баланса, освободившись, снова вернувшись за компьютер, пытаясь понять, какие от всей этой каши у меня возникли мысли, отлынивая, треплясь по электронной почте с Байроном Дейли, просидев с чугунной от недосыпа головою, отправясь в традиционный душ в полтретьего ночи, проходя в махровом халате по своим притихшим в ночи владениям, я думаю: ну ладно, еще день мы отвоевали, завтра все по новой начинать.
Вечером не улечься спать, потому что ищутся ответы на неразрешимые вопросы: не те, придуманные в детстве, когда ухватившись за бабушкин (тогда мамин) подол, следуя за нею во время уборки или стирки, спрашивала, что мама сделала бы, если бы ей предложили убить меня или папу, и посланная по возможности далеко, разочарованная, отступалась, а те, на которые не ответить самой: как укрепиться и обрести ровное отношение, а не множество разных выражений лица, про которые говорил в детстве Алеша, когда и сама не знаешь, чего от себя ожидать, и, опять же по Алешиному выражению, постоянно «меняешь характер» из жалости к себе или в ответ на, может, не самые лучшие поступки людей, вызванные в том числе слабостью, усталостью или болезнью. Как сделать, чтобы ордината была непоколебимо горизонтальной чертой, а не взвивающейся вверх квадратичной зависимостью, как научиться исполнять, что положено, верить, что слова и поступки мало что значат, как отрешиться и не обращать внимания, не флюктуировать мучительно туда-сюда.