— Ты что? К чему это?! Могла ты попасть под трамвай? Могла. Отрезало бы тебе ногу… Вот и все. Несчастный случай. А мы тебя любим. Понимаешь, любим. По-честному.
— Честное слово, Катюша, — подтвердил Вилька. А я промолчал.
И она промолчала.
На речушке Синюхе нас снова прижали. Танками.
Старшина Могила сделал, что мог. Один танк он сжег горючкой, а под второй не то что бы бросился: просто ему не хватило времени отползти, и он очутился под танком со связкой гранат.
Мы опять оторвались от немцев.
Маленький квадратный боец узбек Ханазаров плакал и ругался на своем языке. Вилька услышал и заговорил с ним. Мы с Глебом рты разинули. Ну что за Вилька! Просто черт его знает, что за человек!
— Вилька! — заорал на него Глеб. — В чем дело? Сколько можно?
— А что такое, мальчики? Что вас удивляет?
— Почему ты говоришь по-узбекски?
— Странный вопрос. Я — узбек. Почему же мне не говорить по-узбекски?
Ханазаров пришел в восторг. А мы совсем обалдели. Узбек!
— А немецкий откуда знаешь? — не унимался Глеб.
— Я и английским немного владею..! Ай эм глэд ту си ю. Ай вери вери сори, что сбиваю вас с панталыку.
Батальон к вечеру вошел в небольшую деревушку. Глеб, Вилька, я и Катя постучались в хату. Открыла нам аккуратненькая старушка. В блеклых глазах ее была откровенная жалость. Старушка сказала, что «герман пишов стороной» и предложила «поснидати». Добрая старушка. Зато «чоловик» ее оказался сущим извергом. Он сидел на скамейке и смотрел на нас волком.
— Дедушка, — подхалимски улыбнулся Вилька, — чего такой сердитый?
— Бис тебе дедушка! — окрысился старикан. — Скильки вас! И уси тикают, хвороба на вас, щоб вам повылазило.
Он тяжело поднялся, проковылял к расписной укладке.
— Бачишь? — на его заскорузлой ладони матово светились два георгиевских креста.
— Бачу, — подтвердил Вилька. — А это бачишь? — он тронул пальцем «Знак Почета» на гимнастерке Глеба. — А это бачишь? — и вытащил из нагрудного кармана орден Красного Знамени.
Старик смягчился.
— Сидайте, — буркнул он. — Зараз снидать будемо, яишню.
Ели мы — за ушами трещало. А Катя была как мертвая.
— Кушай, Катенька. — Глеб не просил — умолял. Мне стало больно. Теперь дружбе конец. А может, мне все это показалось? Нет, Глеб… Впрочем, может, он просто ее жалеет… А Вилька! До этого орден в кармане носил, стеснялся. А сейчас орден навинтил на гимнастерку. И языком стал меньше молоть. Один я, как последний дурак, смущаюсь и вообще…
— Ешь, Катюша, — повторил Глеб.
— Зачем? — она вдруг посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб, не выдержав, опустил ресницы. — Жалеете?! Не надо мне никакой жалости! — Катя почти кричала. — Не надо! Что вы понимаете… Что у вас в жизни было?