Всего я не запомнил.
Помню только, что людям стало совсем хорошо, когда передали по радио Сводку Главного Командования Красной Армии: противник отбит с большими потерями передовыми частями наших полевых войск. Какую же лапшу сделают из фашистов главные силы!
Теперь все вроде бы становилось на свои места.
Мы чуть ли не с пеленок ненавидели фашистов, привыкли к мысли о неизбежности войны и победы. Наскоки самураев окончательно убедили: да, война неизбежна. В школе нас умно учили ненавидеть фашистов и плохонько обучали стрельбе по ним. Зато мы прекрасно знали, в кого ведем воображаемую стрельбу. Все ясно, как дважды два. Вот стол с приборчиком, в котором зажимается винтовка, а в ста метрах мишень — силуэт фашистского вояки, надо навести винтовку, не заваливая ее ни вправо, ни влево, под кромку глубокой вражеской каски. И мы наводили ее, старательно сопя. Одних военрук хвалил и, в виде поощрения, разрешал нажать на спусковой крючок. Раздавался сухой щелчок — и все. Боевых и холостых патронов нам не давали.
Менее ловких военрук поправлял, разъяснял нехитрую премудрость наводки. И если старания его оказывались напрасными, сухого щелчка не раздавалось.
Мы, мальчишки, люто ненавидели фашистов. И презирали. Такие дураки! Лезут на нас войной. Да от них же мокрое место останется. Испанская трагедия лишь укрепила в нас ненависть и презрение к Гитлеру и Муссолини. Мы слушали по радио громовые марши, топот сапожищ, подминающих Чехословакию, сжимали кулаки и… надеялись на мальчика из учебника немецкого языка, который приклеивает антифашистскую листовку к спине здоровенного шуцмана. Мальчик, много мальчиков и их отцы не сегодня-завтра прикончат коричневых бандитов.
…А сегодня Гитлер напал на нас!
Я сижу в садике, грызу зеленоватые яблоки и думаю о том, что не случайно я заорал «ура!», узнав о войне. Фашисты надругались над нашим доверием. Сволочи они! Их надо проучить. Десант на Берлин, глубокий рейд танковой армады… Маршал Тимошенко на белом коне…
— Эй, хлопец! — послышался хриплый тенорок пенсионера Ермилыча. На левом рукаве его суконного пиджака алела повязка. — Нечего баклуши бить, иди клеить кресты на окнах.
— Кресты?
— Они самые. Помогай родителям. Приказ вышел. Как начнут бомбить — на стеклах бумажные кресты. И — порядок.
Насчет крестов я не очень-то понял. Но появлению Ермилыча обрадовался.
— Теперь посмотрим, кто из нас маменькин сынок, — сказал я злорадно. — Теперь поглядим.
Ермилыч не понял. Но уж я ему разъяснил все. С наслаждением разъяснил. Этот старикан звал меня маменькиным сынком, неженкой и еще почему-то треской вяленой: Вечно он твердил о гражданской войне, о том, что, мол, «в наше время, как сейчас помню…»— и всячески давал мне понять, что я недоросль.