— Вояки, патриоты! Тошно смотреть. Особенно он ополчился против Вильки.
— Ну еще можно понять этих двух героев. Боязно им мамкину юбку из рук выпускать. Но ты, Вилька, чего нос до полу свесил? Один-одинешенек, что хочешь то и делай.
Вилька хитро прищурился.
— А я за компанию. Задумался — и так мне грустно стало! Вдруг убьют — кто тогда плакать будет? Обидно.
— Не убьют, — заверил Глеб и изложил свою новую теорию. — Война — это как государственный беспроигрышный займ. У меня целая кипа облигаций. Все беспроигрышные, а двадцать пять тысяч никак не загребу. И не видел счастливцев, которые отхватили четвертак с тремя нулями. На войне погибнуть — все равно, что…
— Двадцать пять тысяч карбованцев прикарманить! — чуть ли не плача от смеха, заорал Вилька. — Браво, товарищ Аристотель. Вот это называется выдал!..
Мы катались по траве, держась за животы. На этот раз Глеб превзошел самого себя. От избытка чувств мы навалились на нашего «теоретика» и устроили «кучу-ма-лу». Глеб рычал, отбивался, разбрасывал нас в разные стороны, а мы все налетали и налетали. Наконец он взмолился:
— Хватит, ребята, сдаюсь…
Взмокшие, тяжело дыша, мы повалились в траву и с наслаждением «доедали» Глеба.
— Слышь, философ, если башку оторвут — какой это выигрыш? Тысяч десять, а?
— А в мягкое место угодит?
— В мягкое — это все равно, когда номер совпал, а серия не та. Повезло, значит, но не совсем.
Давно мы так не смеялись — с самого начала войны. Глеб сперва обиделся, но потом раздумал и сам рассмеялся.
Вскоре мама позвала нас обедать. Мы ели молочную лапшу, зло наперченные голубцы и выдумывали наши будущие подвигу которые мы, конечно же, совершим, сражаясь с зажигательными бомбами и пожарами.
Мама печально улыбалась и вздыхала:
— Ребятишки вы еще, ребятишки…
Следующие дни город лихорадило. Судя по сводкам и газетным статьям, немцев били на всех фронтах. Озадачивало лишь появление все Новых направлений. По улицам грохотали сапогами новобранцы и с присвистом пели:
От пули нам не больно,
И смерть нам не страшна!..
Песня эта удивляла и радовала.
Появились первые транспорты с ранеными. Мы, разумеется, кинулись перетаскивать носилки — я в паре с Глебом, Вилька — с Павкой. Переносили искалеченных бойцов в нашу школу. Первый же раненый изумил, испугал и, пожалуй, рассердил. Стараясь идти в ногу, я жадно рассматривал человека, побывавшего в настоящем сражении, пролившего свою кровь. Собственно лица его я так и не разглядел — одни воспаленные глаза в белесых ресницах; все остальное старательно упаковано в бинты с искусно сделанным отверстием, чтобы можно было кормить и поить.