— Ладно уж, — комиссар махнул рукой — что, мол, теперь поделаешь. — Но в другой раз пеняйте на себя, будем взыскивать со всей строгостью…
Комиссар приказал обыскать летчиков и удалился.
Я стоял и смотрел на мертвецов, как завороженный. Передо мной лежали как будто обыкновенные парни, старше меня, Вильки и Глеба года на два: на три, не больше. Один блондин, другой брюнет, третий… этот даже похож на Глеба — русый, широкоплечий. Враг, фашист, представлялся мне кровожадным получеловеком, с клыками, обагренными кровью. Разумом я понимал, что это лишь игра воображения; мне приходилось видеть немцев — специалистов, работавших на наших стройках, — вежливых, чадолюбивых, аккуратно одетых людей. Какие уж там клыки! Но возмущенная душа твердила: «Немцы, приезжавшие к нам на стройки, — это другие немцы. А те, что бомбят госпитали, разрывают бомбами детей, те, которые убили Павку, — это немцы-фашисты, садисты, людоеды!»
Мстительное чувство горячей волной прилило к голове, по спине пробежал озноб.
Звери! Убийцы! Звали вас, да?! Звали?.. За что убили Павку? За что?! Так вот же вам! Не ушли от расплаты!
— Сволочи, — послышался голос Вильки. Он стоял рядом и тоже разглядывал убитых. — Сколько народу погубили!..
Я вздрогнул и посмотрел на Вильку. Глеб потянул меня за рукав.
— Ладно, налюбовались, хорошенького понемножку, — он хмурил брови, и это был верный признак, что он о чем-то напряженно, мучительно размышляет.
Послышалась команда, мы построились. Сводный батальон грузно зашагал навстречу неизвестности.
Жара спала. Батальон втянулся в перелесок и остановился — впереди был передний край: наспех вырытые окопы, упирающиеся слева в тихое озерцо, пулеметные гнезда, три танка (один спрятался за стогом сена, два — на опушке перелеска). Позади окопов притаились в кустах «сорокапятки».
На правом фланге окопы кончались у сжатого поля, покрытого золотистыми шапками скирд. За полем виднелся хутор, а дальше — стена кукурузы, прорезанная в двух-трех местах тропинками.
Нашему батальону повезло, мы заняли уже готовые окопы, а их бывшие хозяева, неразговорчивые тихие люди, ушли к хутору. На прощанье они сообщили, что фрицы ведут себя спокойно. Изредка, правда, бросанёт мины; если кто нахально разгуливает перед окопами — режут пулеметами; случается, что и бомбят. Но в общем жить можно. Самое главное, не прут. Должно быть, выдохлись.
Вилька, услышав новое прозвище фашистов, пришел в восторг.
— Все, крышка гитлеровским воякам! — доказывал он нам, усевшись на дне неглубокого окопа. — Раз они «фрицы»… Все ясно. Теперь фрицам хана. С германом трудно воевать, даже страшновато. Звучит свирепо — герман! С гансами — куда ни шло. Гансы! Уважительно вроде. А с фрицами… Нет, я, кажется, лопну от смеха. Сражаться… с фрицами!