— Скажи, пусть заплатит тебе за посредничество в любовной сделке, — по-польски сказал варшавянин. Он сидел в другом углу купе и, лениво развалясь, смотрел в пустой коридор. Скучая, зевнул, взял сигарету, протянул портсигар женщине. Она порылась там и, нащупав подходящую сигарету — не слишком твердую и не слишком выкрошенную, — попросила огня. Вагон дернулся, и поезд наконец тронулся — медленно поплыли назад развалины вокзала, сгоревшие железнодорожные мастерские. В развалинах там и сям торчали искривленные ржавые рельсы, трудилось мятое, изъеденное ржой железо, громоздились остовы паровозов, искореженных бомбами. Зеленая лужайка у полуразрушенных стен вдоль путей сплошь была изрыта воронками, в них скопилась мутная грязная вода. Поезд прогрохотал по высокому виадуку, с которого виден был разбитый, красный, словно с ободранной кожей город, миновал пригороды и, набирая скорость, выехал на насыпь.
Альбинос с синими ногтями вытащил из кармана пачку сигарет в целлофане, распечатал, щелкнул по донышку пальцем, вытащил одну сигарету, остальные протянул женщине.
— Она мне нравится, не такая назойливая, как француженки, — сказал солдат. Женщина колебалась, альбинос поощрил ее жестом. Она, с милой застенчивостью пожав плечами, спрятала сигареты в сумочку. Ногами женщина упиралась в трубы радиатора, ноги у нее были стройные и в тонких темных чулках казались загорелыми.
— Красивые, в самом деле красивые, — серьезно сказал я женщине, пояснив свои слова жестом. Ее большой рот был ярко накрашен на американский манер, едва заметные уютные морщинки под глазами при улыбке сбегались к носу. Светлые волосы мягкими волнами падали на плечи. Одета она была безвкусно и вызывающе: голубой ворсистый плащ, под ним прозрачное бледно-розовое платье с вышивкой, без декольте — такие носили в Германии во время войны. Сквозь платье просвечивал темно-синий шелк, плотно облегающий тело.
— Ты лучше оставь эту женщину, — раздраженно сказал альбинос с синими ногтями, он понял мой жест.
В купе становилось жарко от нагретых труб. Альбинос расстегнул шерстяную рубаху, обнажив волосатую веснушчатую грудь, белую, как у женщины под лифчиком.
— Ничего удивительного, что они вам нравятся, — снисходительно заметила женщина. — До войны я была балериной, ну, а теперь… Может, буду танцевать в офицерских казино, для американцев. Но знаете, мой муж…
Я родился во второй раз, подумал я, могу начинать жить заново. От прежней жизни мне остались имя, номер на левом предплечье, немецкий мундир и опыт. Теперь я мог бы подкопить немного деньжат, если только он и правда возьмет меня в долю. Поживу пару месяцев у него, а потом перейду границу, во Францию подамся или в Италию, в армию, туда можно запросто добраться машинами через Бреннер. Могу поступить в университет в Париже, в Болонье или в Риме. Но зачем в таком случае я торчал столько месяцев здесь? Надо было ехать сразу, пока еще нам повсюду раскрывали объятия и кошельки. И так ли уж хорошо узнал я эту страну и этих людей, чтобы уже покинуть их? Я не сумею написать о них правду. Образы и пейзажи я составляю из одних и тех же элементов — могу перечислить их по пальцам. Конечно, я тоже мог бы лгать, прибегая к вековечным литературным приемам, привычно имитирующим правду жизни, но на это у меня не хватает воображения. К тому же я не знаю ни французского ни итальянского.