— Возьмешь ее себе? — спросил я у альбиноса в распахнутой рубахе.
— Ох, еще не знаю, у меня только два дня отпуска, хотелось бы, конечно, да где найдешь частную квартиру в городе — Zimmer[106], понимаешь? — ответил альбинос и снова уткнулся в журнал. К правой щеке его прилила кровь, на ней отпечатался белый узор от плюшевой спинки.
— Солдат, у меня есть комната, — коверкая английские слова, сказал варшавянин и загородил ногами проход.
В открытых дверях купе стоял худой сутулый мужчина в золотом пенсне и в тирольском костюме.
— Но у вас же есть место, — сказал он.
— You, go out[107], — процедил альбинос, равнодушно глядя на мужчину в золотом пенсне.
— Der Herr[108] говорит, что в купе нет мест, — перевел я худому мужчине.
Тот посмотрел на мой немецкий мундир и сказал тихо, без раздражения:
— Но понимаете, тут в купе сидит моя жена.
— Вы только сейчас ее нашли? — спросил я с иронией.
— Ах, что вы об этом знаете… Я искал ее по всему поезду, — ответил мужчина.
— Почему он не уходит? — спросил американский солдат и, вложив два пальца в рот, свистнул протяжно и пронзительно, как локомотив на повороте. Из соседних купе ему ответили таким же пронзительным свистом.
— Умоляю, не говорите ему ничего, — сказала женщина взволнованно.
Она достала из сумочки сигареты, которые дал ей альбинос, и протянула их мужчине.
— Петер, уходи отсюда, правда, уходи, — сказала она умоляюще. — Ты думаешь, мне это…
Мужчина хотел было взять сигареты, но американский солдат выхватил пачку из рук женщины и твердо сказал:
— No![109]
— Вы же видите — занято, — равнодушно сказал варшавянин и захлопнул дверь купе.
Поезд миновал развороченную бомбами станцию, бесконечную вереницу сгоревших вагонов, толпы ожидающих на перроне людей с узлами и снова вырвался на насыпь, пересекающую долину. В долине сгущались сумерки, и по траве ползла темная полоса, словно от плывущего облака. Вершины гор сияли закатным металлическим блеском, в каменистых ущельях залегли шершавые фиолетовые тени и поблескивал рыжеватый снег, а ниже, на пологих склонах, краснели виноградники и тускло светились в уходящем за горы солнце маленькие домики, окутанные мягкой вечерней дымкой.
Может быть, она выжила, подумал я, если только ее отправили на работу к баору[110]. Немецкая деревня убивала не сразу, она высасывала и сжирала человека живьем, как паук. Если она попала к глупому или жадному хозяину, то могла заиметь чахотку, сифилис или ребенка. А если на завод? Она не имела ни малейшего представления о физическом труде, а таскать немецкие рельсы и мешки с цементом… Миллионы людей, даже привычных к труду, надорвались и погибли под их тяжестью. Да, скорее всего она погибла в городе, а если и выжила, потом, должно быть, попала в лагерь, женские эшелоны шли после восстания через Освенцим и Равенсбрюк.