Гарибальди снова зашептал:
— Она спросила меня: «Когда можно прийти к вам?» Я сказал: «Синьорина может прийти вечером, я сыграю для нее на скрипке».
— Молодец, старик. Ну и что же?
— «Хорошо», — сказала она, попрощалась и протянула мне свою руку.
И теперь рука у него еще пахнет, так пахнет…
Вечером в нашем номере стало даже уютно.
Гарибальди надел синие брюки Сташевского, почистил рыжие ботинки, поскреб свою табачную щетину и стал похож на старого прожженного боцмана с грязных итальянских буксиров.
Хатидже вошла в номер, тотчас смущенно засмеялась, вытащила из меховой муфты печенье, шоколад и неразрезанный томик стихов.
— Это книжка Блока, — сказала она Сташевскому. — Мне казалось, что вы должны его любить.
Я пошел за Гарибальди.
Когда я проходил мимо свинцового, мутного зеркала, я заметил, что тоже смеюсь, и подумал: «Ей было немного страшно идти сюда, но теперь все прошло».
Гарибальди долго настраивал скрипку, потом вздохнул и пошел со мной.
Когда мы вошли, я заметил, что Хатидже была еще больше взволнована. Голос ее стал низким, грудным, Гарибальди бережно взял ее руку, поцеловал, опустил, как драгоценность, и засмеялся, сморщив свое старое доброе лицо.
Потом он играл старинные галантные мелодии, которые напевала Венеция времен Карло Гольдони и Гоцци. Хатидже была поражена.
— Ведь он — талантливый музыкант, — сказала оиа Сташевскому. — Чем он живет?
— Играет по дворам, на свадьбах, в портовых тавернах для иностранных матросов.
Вошел Семен Иванович с бутылкой коньяка, и Гарибальди встретил его бравурным маршем.
Не было рюмок, и мы пили коньяк из чайных стаканов.
Сташевский предложил длинный тост за Блока. Это дало ему повод сделать несколько горьких упреков по нашему с Винклером адресу: «Шалопаи, влюбленные в слова мальчишки, из которых все равно ничего не выйдет. Умеют только издеваться над всем, в том числе и над старшим товарищем».
Заговорили о Париже. Хатидже почему-то вспомнила парижскую осень, когда над мансардами тихо шумят дожди, город отражается в мокром, черном, как сажа, асфальте и по вечерам надо зажигать камин.
— В эти вечера охватывала такая тоска по России! Я боялась, что никогда не вернусь.
Она замолчала, опустила глаза и медленно стала перебирать мои пальцы.
— А теперь, Максимов, спой наш гимн, — попросил Сташевский.
Гарибальди глухо взял отрывистую мелодию:
Нам жизнь от таверны до моря,
От моря до новых портов.
Мы любим бессонные зори,
Мы любим разгул кабаков
И топим налипшее горе
У залитых водкой столов.
— Что это? — прошептала Хатндже, но струны снова отрывисто захохотали: