— Странно, но вы отделались всего лишь шишкой на затылке. Обычно в таких случаях мы собираем человека по частям. Если там еще остается, что собирать… Вот соседка ваша навряд ли выберется…
Я повернула голову. На соседней койке лежала с закрытыми глазами и восково-бледным лицом…
— Ромашка! — закричала я, сходя с ума.
Врач меня удержал.
— Вы знаете эту девочку?
— Да! Что с ней, доктор?!
— По словам очевидцев, она бежала куда-то, затем споткнулась, схватилась за голову и вот, оказалась у нас в реанимации. Она в коме, а по какой причине — один Бог знает. За дверью стоит какая-то цыганка, она назвалась ее знакомой…
— Тамара!
— Впустить?
— Да!
Тамара была невозмутима, как всегда.
— Что произошло? — я вцепилась в нее дрожащими руками и пыталась трясти. Тамара усадила меня на место.
— У этой девочки нэ было жизни. А ты первой нарушила ваш уговор. Ты первая бросила ее. Унесла ее жизнь с собой. И глупо потратила, побежав через дорогу на красный свет.
— Да ничего я ей не обещала! — закричала я. — Не нужна была мне ее жизнь! Она мне сама ее сунула, я не просила!
— Э, милая, — сказала старая цыганка. — Она дала, ты взяла. Могла нэ брать.
— Да не нужна мне ее жизнь! — закричала я. — И я же рядом! Теперь-то я не брошу ее!
— Поздно, — сказала Тамара.
Аппарат у Ромашки в изголовье запищал на одной непрерывной ноте…
Я вышла из больницы и долго стояла у ворот, подставляя лицо мелкой осенней мороси. Дождь — это когда ты плачешь, а твоих слез никому не видно… Дорога легла под ноги, заасфальтированная городская улица с лужами, редкими клумбами, автобусными остановками и мусором возле них, уныло-серыми домами, пивными ларьками и заржавленными решетками ограды детского садика.
Я не оглянулась ни разу. Я знала: уже не вернусь. Дорога уведет меня далеко от города, где погибла, не успев расцвести, моя Ромашка…