Аристид Иванович весь был в чёрном: костюм, рубашка, галстук. Почернели даже его угрюмые глаза.
— Ничего страшного, — ответил он на мой взгляд, — просто я только что с похорон.
— Я вам нужен?
Он улыбнулся. Он улыбался, поджимая, а потом слегка выпячивая губы, складывавшиеся в засохший, уродливый бутон.
— Вся эта парапсихология — ерунда на палочке, — сказал он непререкаемо.
— И зачем вы тратите деньги на ерунду?
— Не скажу.
Я удовлетворился ответом. Старик потёр руки и тяжело, внушительно прошаркал к — как это назвать — секретеру, бюро, шкафчику: странное жёлто-розовое дерево, ящички, бронзовые штучки. Из ящичка появились деньги, из-за дверцы — бутылка и стаканы. Невесомые новенькие кредитки твёрдо, гладко легли мне в руку.
— Вообще-то ни за что я столько не беру.
— Это что, профессиональная этика?
— Нет, дисциплина. Чтобы не распускаться.
Мы сидим у окна, на круглом столике между нами только-только умещаются посуда и пепельница. Аристид Иванович поднимает руку. (Потом я видел это неоднократно: движение, которым смертельно уставший человек снимает очки.) Крутнувшись, очки замирают в пальцах, локоть замирает на краю стола. Старик к чему-то прислушивается.
— Всё ещё не верите в мертвых? — поддразнил я.
— Я слишком старый, чтобы во что-либо верить или не верить, — сказал он сердито и посмотрел так, что я поспешил кивнуть: «Старый, да, старый».
— В споре, — сказал он, — выигрывает не тот, кто прав, и не тот, кто громче кричит. Последнее слово всегда за тем, кому всё равно. Он один умеет ждать.
— А остальные это знают?
— А какая разница?
— Человек нуждается в подтверждении со стороны, — сказал я. — Как он будет знать, что выиграл, если ему никто об этом не скажет?
Аристид Иванович плеснул словами и по бокалам одновременно: ворчливый голос и ловкое уютное движение.
— Существует же логика, умение сопоставлять и анализировать.
— Таблица умножения — это ещё не вся мудрость мира.
Он досадливо перекосился.
— Жаль, что вы поняли меня именно так.
Снаружи по стеклу шуркнула обломившаяся ветка. Я обратил внимание на свежевымытый блеск стекла. Обратил внимание на чуть затхлый запах от книг и старых вещей. Во всём было что-то располагающее к дрёме, словно комнатка — дом, в который комнатка была впаяна — может быть, и весь остров, в почву которого дом когда-то врос, — покачнулись, как гамак, подвешенный в центре полуденного, пышущего жаром и спокойствием мира. Я подавил зевок.
— Как это происходит? — спросил старик просто.
— Я погружаюсь в черноту…
— Как перо в чернильницу, — задумчиво кивает он.
— Что?