Скоро я понимаю, что лежу на мокром и дурно пахнущем дне глубокой ямы, а где-то надо мной склоняются на фоне голубого неба встревоженные головы. «Ничего не сломал?» — спрашивает Муха. «Сам выберешься?» — спрашивает Фиговидец. Жёвка мычит что-то сочувственное. Я встряхиваю гудящей головой и знакомлюсь с положением дел.
Я цел (в ушах звон, а тело как не моё, но, во всяком случае, не беспокоит), и самому мне не выбраться. Получив такой ответ, члены экспедиции устраивают быстрое совещание («а где я тебе верёвку найду?»), а я сажусь на упавшую вместе со мной сумку и закуриваю египетскую сигаретку. Недостижимо сияет небо, подступает со всех сторон затхлая мёртвая земля, уплывает дым. «О, блядь», — доносится сверху.
Как я разобрался потом, события последовали такие:
В пределах видимости появилась толпа баб с дрекольем.
Увидев их, Жёвка подхватил на закорки тележку с валютой и ломанулся прочь.
Муха в ужасе спрыгнул вниз, ко мне.
А Фиговидец остался стоять столбом на краю ямы, миролюбиво осклабясь.
Мой взгляд цепляется за последний завиток дыма и вместе с ним выбирается на свободу; плывет, летит, исчезает в Египте. Я слышу, как шумит в моих ушах, слышу неслаженный гул голосов над ямой, чувствую под боком трусящее Мухино тело. Я поудобнее вытягиваю ноги и замечаю червячка: такой маленький забавный червяк весело сражается с гнилым прошлогодним листом. Я всё смотрю на него, когда нам спускают почерневшую, тронутую гнилью деревянную лестницу.
Я выбираюсь наверх и нос к носу оказываюсь перед здоровенной мордатой бабищей. «Опять близнецы», — мелькнуло у меня. Только волосы и сапожки были другого цвета — да правая рука уныло висла на перевязи.
— Так это ты, гадёныш, порчу на меня навёл?
— Как навёл, так и сниму, — сказал я быстро. — Давай договоримся.
Муха застонал, когда кроме аптечки я вытащил из его вещей жестяную банку с кофе и кинул её вместе с упаковкой таблеток в подставленный подол.
— Раз в день две таблетки с чашкой вот этого. Класть будешь две полных ложки на стакан кипятка. Ну, как чай. Чай в деревне пьёте?
В ответ прозвучал робкий смешок, словно я спросил о предмете постыдной роскоши.
Стоявшие вокруг бабы были такие задрипанные, что их даже бояться было как-то неловко, несмотря на дубьё и вилы. Слишком тепло для этого дня закутанные, в комбинезонах, старых куртках, платках или китайских шляпах, они, казалось, и под одеждой были такими же бесформенными, как в этих обносках. Усталость их собственная и перешедшая к ним по наследству от поколений надрывавшихся на бесплодной земле крестьян тучей висела над ними, запахом пота сочилась из их тел. Их глаза были тусклыми, руки — страшными, а намерения — неисповедимыми.