— Итак, у нас эпоха самоотречения. А фриторг? Как вы сумели их убедить?
— Это всего лишь вопрос силы. Здесь, на Охте, я сильнее фриторга.
— Охотно верю, — сказал я.
Сопровождаемый Грёмой, с пачкой новых для меня денег в кармане, я спустился вниз. Со мной и мне навстречу неслись целеустремлённые потоки юношей и девушек в синих мундирчиках, людей постарше с бумагами, свирепых, увешанных оружием мужиков в окружении новобранцев. («У варваров нет души, — ответил Канцлер на мой вопрос. — Они не побоятся убивать. Следовательно, и мы не побоимся».)
В вестибюле околачивался Фиговидец. Стоявший за конторкой дежурный гвардеец пепелил его взглядом.
— Чем незначительнее должность, тем яростнее человек отстаивает свои скудные привилегии, — невозмутимо сказал Фиговидец. — Поэтому всегда предпочтительнее, — он демонстративно разговаривал только со мной, — иметь дело с начальством. Когда человек укрепился в хорошем кресле, он не подпитывает свои амбиции за счет мелочей и охотно снисходит до пустяковой услуги. Ну что, собственно, я спросил у этого злополучного? Всего лишь поинтересовался — в мягкой, вежливой, деликатной форме, — как пройти…
— Ты меня ваще за таракана держишь, — прошипел дежурный.
— Вы сами себя так позиционируете. Я просто реагирую.
— Я вот те ща среагирую!
— Пацаны, пацаны! — Грёма поспешно втиснулся между ними. — Все нервные, все смелые, хватит!
— Грёма! — обиженно начал дежурный. — Я с ним по уставу, а он…
— Меня зовут Сергей Иванович, — отрезал Грёма. — Запиши в журнал: «Разноглазый, двадцать ноль-ноль». Пропустишь его. И умойся ты наконец, Чекушка, тьфу, Костя!
Мы постояли на набережной, и я рассказал новости. Фарисей замирает, глядя на тот берег, на Смольный собор, на воду.
— Представляю, — говорит он, — как он целыми днями стоит у окна и знает, что всю жизнь будет смотреть туда вот так, через реку. Сын изгоя…
— А с В.О. изгоняют?
— Так, как из Города, нет. У нас в ходу остракизм.
— Это не одно и то же?
— Остракизм — не изгнание, а просто бойкот. Запрет на профессиональную деятельность, и никто не подаст тебе руки… Но прочь не гонят и платят пенсию. По инвалидности.
— А дети?
— Если отрекутся, всё будет нормально.
— А если нет?
— Значит, остракизм будет распространен и на них. — Он пожимает плечами. — Я все думаю, не остаться ли мне — потом, после экспедиции — с анархистами?
— Не торопись.
Злобай (нацепив белый поварской колпак) и Муха (в передничке) готовили обед. Жёвка уже что-то жевал. Незнакомый анархист читал на диване. Ничем не показывая, что заметил наше присутствие, он перевернул страницу и осторожно отвел за ухо прядь длинных, исключительно грязных волос. Злобай появился в комнате, вытирая руки, и встревоженно на меня глянул.