Два дня Фиговидец терпел, сверялся с картой, размышлял — и на третий день не выдержал.
— Сталкер, твою мать, ты же нас по кругу водишь!
— Больно ты, малыш, прыткий, — разворчался сталкер. — Не в музей, чай, явился, так и веди себя! Джунгли чего захотят, то сделают, идти помогут, в болотине потопят. Каждый кустик здеся со смыслом, каждому деревцу поклониться надоть: здравствуй, деревце, дай дорогу путничкам, укажи тропки верные, звериные…
— Сталкер, — спросил Муха, отдуваясь, — ты вообще-то в себе?
— А ты в себе?
— Раньше был. Теперь не уверен.
— То ли ещё будет, малыш, — радостно ответил сталкер.
— Раз так, — сказал Фиговидец, — своди нас на Волково. Поклонимся святыням; всё равно бродить.
— Волково не по дороге.
— Как это не по дороге?
— Ты своей бумажкой не особо тряси. — Сталкер погрозил карте пальцем. — Грамотная малышня в резных теремках счас сидит, в высоких башенках, а ты где? Ты вот среди зверьков-цветочков, и сам не знаешь, как от них зависишь. Куда поведут — туда пойдёшь, а не пойдёшь…
— При чём здесь зверьки?! — взвыл Фиговидец.
— А при чём здесь святыни? — спросил я.
— Что за святыни? — спросил и Муха.
— На Волковом кладбище, — буркнул Фиговидец, — похоронены писатели классической древности. Память о них дорога каждому филологу, а уж как могилы дороги и сказать тебе не могу.
— И Аристотель там?
— Там все. Лежат себе, лапочки, в мраморных гробиках, — в гневе и из желания уязвить посильнее он сбился на тон сталкера и очень точно, вдохновляемый яростью, воспроизвел его быстрый сладкий говорок. — Раз в жизни, да и то не всякому, оказия случается, как же не поклониться заповедным могилкам, не припасть к истокам, напитать слезами цветочки, из возлюбленного праха растущие, чтоб цвели и не морщились…
— Фигушка, ты в порядке?
Я посмотрел на обеспокоенно сморщенное личико Мухи, и мне стало смешно. Я посмотрел по сторонам и поглубже вдохнул пряный горячий воздух. Солнце палило с излишней, может быть, щедростью, но мне нравился этот сухой, легко дышащий жар, сочетание зноя и ветра, молодого запаха травы и едкой старости разогретых камней, на один из которых, предчувствуя, что спор затянется, я взмостился.
— Не поня́л ты, малыш, — сказал сталкер, протяжно напирая на это дикое «поня́л»; он был раздражён, но умудрился не потерять ни капли елея, елея даже прибавилось, — что твои могилки, святыни, — он так и плюнулся торжественным словом, сумев испохабить его, как будто именно на него и плевал: сам сказал и на сказанное же вдогонку харкнул, — святыни эти для Джунглей пущие враги и оскорбление, какое только можно придумать, и нет их давно, а если б и были, то кто ж по доброй воле туда, в чёрное логово, полезет, в смолу кипучую, золу горючую. Волково! Мы его всё равно прошли. Возвращайся, коли хочешь.