Перед вами — фрагменты этого большого стихотворения.
Посвящается Эмилю Гилельсу
Он, фалды раскинув, садится и ждет,
Пока опоздавших терзает простуда.
Но кашель и говор стихают. И вот
Молчанье взрывают аккорды прелюда.
И крови биенье, и чувства твои
Звучат, словно звуки вливаются в вены.
Сегодня ты прав не имеешь: живи,
Послушный тому, кто диктует со сцены.
[* * *]
Мы отдали другу всю нежность свою.
Я музыкой этой сижу покоренный.
Я слушаю дважды и дважды ловлю
Роялем и сердцем мотив повторенный.
С волнением открыв свежий номер журнала и увидев собственные строки, автор пришел в изумление: последнее четверостишие было не его — он не писал ничего подобного. Когда же Капралов поинтересовался в редакции, что, собственно, произошло и как это понимать, — ему ответили: «Мы же спасли ваши стихи!»
Дело было вот в чем. Подлинный текст стихотворения имел такое заключение:
Я слушаю дважды и дважды ловлю
Мотив, повторенный роялем и сердцем.
Сегодня не будет никто иноверцем:
Мы сдали без боя свободу свою.
Призадумаемся. Ведь наша демократия была, как известно, в тысячу раз демократичнее любой буржуазной демократии, — так мог ли советский человек быть «иноверцем»?! Действительно, в 1940 году такое могло привидеться лишь не вполне здоровому индивиду. Плюс к тому советский человек еще отдавал — подумайте только! — свою свободу (а более свободной свободы не было нигде в мире!) — и кому? — пианисту! Причем, этот пианист диктует со сцены — прозевали! — как ты должен жить, а таким правом пользовались совсем другие «инстанции»…
Короче говоря, автор явно хватил через край. Необходимо было искать выход. Нашли. И вправду: стихотворение было спасено.
Несколько слов еще об одном — более позднем — стихотворении чешского поэта Франтишека Бранислова. Перевел его — по просьбе ученика и друга Гилельса В. Блока — Давид Самойлов, отнесшийся к нему более чем сдержанно; в письме к Блоку он писал: «Стихи, как у всех модернистов, маловразумительные. Перевел их по своему разумению. Кажется мне, что самое важное в них то, что они посвящены Гилельсу. Остальное бог простит».
Но, как нередко случается, стихотворение, переведенное «по своему разумению», становится фактом той литературы, того языка, на который оно переведено, если, конечно, с ним имел дело настоящий поэт. Нечего и говорить: так и случилось с прекрасным переводом Давида Самойлова.
Вот два последних четверостишья.
Слетают листья — не собрать их.
Свет осени горит повсюду.
Мне жизни музыку сыграйте.
Не позабуду. Позабуду?
Ах, мастер, задержите бури