Лев Баренбойм: «Малый зал Московской консерватории. Вторая половина одного из последних дней конкурса. Большая часть тех, кого музыкальная Москва знала и прочила в призеры, свою программу отыграла. Казалось, что лучшее из лучшего уже позади. Даже завсегдатаи конкурса, утомленные однообразием фортепианной музыки, звучавшей не только в артистическом, но и в ученическом исполнении, покидали зал. Он заметно пустел, и повсюду зияли прогалины… На эстраду быстро, несколько смущенно, но отнюдь не робко, вышел коренастый, небольшого роста, совсем молоденький юноша с золотисто-рыжей шевелюрой. Во всем облике, в плотно сжатых губах и устремленном куда-то далеко вперед взгляде — внутренняя собранность, сосредоточенность, готовность к действию, легкость движений и никакой — так, во всяком случае, казалось — тревоги и опасливости. Уже сама внешность его была незаурядной, выделялась среди других и привлекала к себе внимание. Сразу же, не дав опомниться и успокоиться, он начал играть; начал с Фуги Баха-Годовского из скрипичной Сонаты g-moll, и — хорошо это помню — с первых же тактов повел за собой зал. О нет! Дело было не только в великолепном пианизме, сокрушающей виртуозности, выразительнейшей темпоритмической устойчивости, но, главным образом, в другом: в непривычном для аудитории завораживающем характере игры — всепобеждающей волевой активности, жизнерадостном полнокровии, обузданной страстности, ясности мысли, прямом „ораторском“ воздействии на аудиторию и (об этом — может быть, главном! — мало писалось и говорилось в прессе) живом и образном мелодическом интонировании не только медленной, но и быстрой музыки. В зале воцарилось полнейшее безмолвие, воцарилась торжественная чуткая тишина ожидания. Играл Гилельс на первом туре, кроме Фуги Баха-Годовского, пьесы Рамо, Вариации и фугу Брамса на тему Генделя и Фантазию на темы моцартовской „Свадьбы Фигаро“ Листа-Бузони. С каждым произведением сила воздействия возрастала с неимоверной быстротой. Зал в безудержном возбуждении и в порыве восхищения неистовствовал, особенно после последней пьесы.
Ошеломление и потрясение от игры как бы тут же, при нас, повзрослевшего отрока, по-своему исполнившего хорошо известную нам музыку, — таков был тогда наш, людей разных возрастов, общий душевный отклик… Игру Гилельса можно было охарактеризовать и по-другому: оглушающая и осеняющая неожиданность, порабощавшая своей силой и прекрасная смелым, тогда еще, конечно, нами неосознанным пренебрежением к привычной красоте».
Яков Флиер: «Память сохранила не так уж много художественных впечатлений, яркость которых не тускнеет в течение всей сознательной жизни. Одно из них — выступление Эмиля Гилельса на Первом Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей весной 1933 года, сильнейший „стресс“ моей молодости. Прошло более сорока лет. Многие незаурядные исполнения давно уже стерлись в памяти. Впечатления же от игры Гилельса будто отчеканились в сознании: не по годам зрелый и углубленный Брамс (Вариации на тему Генделя), волевая, ритмически упругая g-moll’ная Фуга Баха-Годовского, изящная, изысканная Токката Равеля и, наконец, неповторимая, феерическая Фантазия Листа на темы „Свадьбы Фигаро“ Моцарта…