- Да, его величество поручил мне сообщить тебе эти новости и спросить о твоем мнении. Слава аллаху, все сказанное, видно, тебе по душе.
- Я глубоко признателен его величеству за внимание...
Собираясь уходить, Хикмат Исфагани протянул руку Хакиыульмульку.
- До свидания, дорогой друг!
Задержав его руку, Хакимульмульк, как бы случайно вспомнив, проговорил вкрадчиво:
- Душа моя! Очи мои! У тебя есть имение в Мазандеране?
При этих словах Хикмат Исфагани нахмурился.
- Есть... Но...
- Его величеству оно так поправилось!.. Его величество даже выразил желание приобрести его.
Хикмат Исфагани, хорошо знавший подлинный смысл слова "приобрести", не мог сдержаться.
- Подлец ты этакий! Чего же ты мне голову морочил болтовней? Сразу так и сказал бы. Берите! Грабьте! Обдирайте!
Выпалив это, Исфагани выскочил вон, но, пройдя несколько шагов, остановился. Он понял, что негодованием и бранью мазандеранского имения не спасет, только даст лишний повод "дворцовой крысе" вооружить против себя шаха.
Он вернулся и, подавляя гнев, проговорил со смиренной улыбкой:
- И имущество наше и жизнь наша полностью принадлежит его величеству. Завтра же я пришлю формальный акт!..
И вихрем вылетел в дверь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Международные события развивались бурно. Все новые и новые неожиданности приносили они миру. Разгоревшийся на территории Восточной Европы пожар, поглотив Польшу, стал, казалось, затихать. На самом же деле он только разгорался.
Правящие круги Англии, бросившие поляков в огонь и в трудную минуту предавшие и покинувшие их, теперь готовы были принести в жертву Францию. Казалось, они искали новую жертву, чтобы бросить ее в пасть ненасытному чудовищу. Увидев, что их планы, рассчитанные на то, чтобы натравить ненасытного демона на великий Советский Союз, провалились, они не прочь были отдать ему по частям всю Европу.
Перед лицом этих исторических испытаний трещал во всем швам государственный режим, который в течение пятнадцати лет поддерживался деспотией Реза-шаха и казался многим иранцам незыблемым и постоянным. В сознании общества постепенно рождалась и крепла мысль о возможности скорого крушения прогнившего строя. И только страх, порождаемый во всех кругах иранского общества все более откровенным и безудержным террором, несколько задерживал внешние проявления этой уверенности.
Хикмат Исфагани принадлежал к числу тех, кто желал уничтожения пехлевийского абсолютизма, но мысль, что это расшатает и основы того социального строя, на которых держался этот абсолютизм, приводила его в ужас.