- Ваш-то господин, по правде говоря, и был причиной гибели отца сертиба. А теперь поговаривают о том, что свою дочь он собирается выдать за его сына, за этого самого сертиба...
- Да нет же, вздор! Он никогда не выдаст Шамсию за такого нечестивца!
- Пусть и не трудится! У нее имеется другой претендент - серхенг.
Они замолчали.
Гусейн Махбуси опорожнил еще бокал и громко вздохнул.
- Не горюй, парень! - стал утешать его Софи Иранперест. - На то и сертиб, чтобы побраниться. Он имеет на то право. Забудь все!.. Пей до тех пор, пока ноги сами не запляшут!
Софи Иранперест выпил бокал, съел ложку плова и снова налил себе коньяку.
- Ты еще молод парень! - сказал он, вставая. - Ты быстро накаляешься и так же быстро остываешь, потому что не бывал в переделках. А мужи, долго жившие и много видевшие, оставили нам поучительные советы.
Из чаши страданий нам испить пока не дано,
Садитесь вместе, друзья, пить радостное мню!
Ведь следом за жизнью - смерть, отбытие в мир иной,
Тогда и глотка воды нам выпить не суждено...
Опорожнив бокал, Софи Иранперест попытался что-то продекламировать, но дверь, прикрытая занавеской, внезапно отворилась.
- Ради аллаха, дайте немного подремать! Прекратите эту болтовню! резко сказал сертиб и, прислонившись к косяку двери, с минуту смотрел на Софи Иранпереста.
Потом он произнес, подчеркивая каждое слово, рубай Омара Хайяма:
Есть в небесах над нами Первин - могучий бык.
Второй таится в недрах неведомых земных.
Раскрои глаза рассудка: меж этими быками
Ты на земле увидишь табун ослов дурных.
Сказал и захлопнул дверь.
Софи Иранперест насупился и, сев за стол, налил и опорожнил еще бокал коньяку.
- Строгий человек этот сертиб! - пробурчал он.
- Чем крепче уксус, тем опаснее для посуды...
Софи Иранперест принадлежал к числу тех людей, которым вино развязывает язык. Не рискуя декламировать стихи, он говорил теперь тихо, не отрывая глаз от двери, за которой скрылся сертиб.
Казалось, слово не имело никакого смысла и никакой цены для этого человека; утверждая какую-нибудь мысль, он в следующей же фразе опровергал ее; то он оправдывал какое-нибудь явление, то через минуту начинал его порицать. Так он понимал свою обязанность журналиста. И все это он делал так естественно и с такой убежденностью, как будто отсутствие логики и путаницу мыслей считал высшим достоинством. Для него, очевидно, не существовало ни ясных принципов, ни твердых понятий. Всякое положение у него немедленно могло перейти в свою противоположность.
Уставший от этой болтовни, Гусейн Махбуси прервал его то ли с целью переменить разговор, то ли чтобы развлечься: