Боль была красного цвета. Она пульсировала под веками. Он не мог открыть глаза, но все равно видел пол и часть стены, хотя в комнате не было ни света, ни окон, а дверь, уходя, захлопнули его убийцы. Красная боль проникала сквозь веки и немного освещала темную комнату.
Он слышал хлюпанье и бульканье. Хлюпанье, как в прохудившемся резиновом сапоге, и бульканье, как в бокале с коктейлем, в который кто-то дует через соломинку. Хлюпанье раздавалось каждый раз, когда он делал вдох, бульканье — на выдохе. Он догадывался, что слышит звук собственного дыхания. Он понимал, что хлюпанье и бульканье скоро прекратятся, и уже не возражал против этого.
Он чувствовал, как пол становится теплым и липким от крови. Он не мог понять, почему до сих пор не потерял сознание. Каждый раз, когда ему казалось, что больнее уже не может быть, боль усиливалась. Он не мог этого выдержать, ни один человек не смог бы этого выдержать, но у него не было выбора. Когда красная боль начала понемногу темнеть, он решил, что пришло время умирать. Он даже успел этому обрадоваться. Как оказалось, зря.
— Ну, ну, ну, ну! — сказал знакомый голос. — Вот только не надо строить из себя умирающего!
— Я не строю. Я правда умираю, Хозяин, — возразил он.
— Чепуха! Ты видел, какие туфли я ношу?
— Туфли? Я не понимаю… Мне трудно… уловить мысль.
— А ты напрягись! Туфли. Которые ты сто раз видел на мне. Какие они?