Я слишком хорошо знал состояние моего друга, когда он говорил в таком тоне, и понимал, что спорить бесполезно. И я записывал так точно, как только мог, все то, что сыграл Адольф, но было поздно, и фрау Цакрис принялась стучать в нашу дверь, так что Адольфу пришлось остановиться.
На следующее утро я ушел рано, и, когда вернулся к обеду, Адольф упрекнул меня в том, что я убежал «в середине работы над его оперой». Он уже приготовил для меня нотную бумагу и сразу же начал играть. Так как Адольф не придерживался ни одного и того же ритма, ни единой тональности, было трудно записывать то, что я слышал. Я попытался разъяснить ему, что следует придерживаться одной тональности. «Кто здесь композитор, ты или я?» – зло сказал он. Все, что я должен был делать, – это записывать его музыкальные мысли и образы.
Я попросил его начать заново. Он стал играть сначала, я записывал. Так мы немного продвинулись вперед, хотя для Адольфа это было слишком медленно. Я сказал ему, что для начала хочу проиграть то, что записал. Он согласился, и я сел за рояль, и теперь настала его очередь слушать. Удивительно, но мне понравилось то, что я играл, больше, чем то, что играл он, может быть, потому, что у него в голове была очень конкретная идея своего сочинения и ни его собственная плохая игра, ни моя запись и игра не соответствовали ей. Тем не менее в течение нескольких дней – или скорее вечеров – мы сосредоточились на этой прелюдии. Я должен был придать ей подходящую метрическую форму, но, что бы я ни делал, Адольф оставался неудовлетворен. В его сочинении были отрывки, в которых темп менялся от одного такта до следующего. Мне удалось убедить Адольфа в том, что это невозможно, но, как только я попытался записать весь отрывок в одном темпе, он снова начал возражать.
Сейчас я могу понять, что привело его на край отчаяния в те напряженные ночи и подвергло нашу дружбу величайшему испытанию. Он держал эту прелюдию в голове как законченное сочинение точно так же, как готовый план моста или концертного зала еще до того, как коснулся карандашом бумаги. Но в то время как он был полным хозяином карандаша и мог придавать форму своей идее вплоть до завершения рисунка, в области музыки он был лишен таких средств. Его попытка использовать меня еще больше усложняла эту затею, так как мои теоретические знания только мешали его интуиции. Его доводило до крайнего отчаяния то, что он не может точно выразить на бумаге свою музыкальную идею, которая существовала у него в голове и которую он считал смелой и важной. Были моменты, когда он сомневался в своем призвании, несмотря на ярко выраженное самомнение.