Затем мы договорились о действующих лицах, из которых только Виланд, главный герой, имел пока какое-то содержание, после чего Адольф разбил все действие на акты и сцены. Тем временем он придумывал сценические декорации и костюмы и сделал угольный набросок крылатого героя.
Так как мой друг не продвигался вперед с либретто, которое должно было быть в стихах, я предложил, чтобы он сначала закончил прелюдию, на что он согласился после нескольких довольно жарких споров. Я много ему помогал, и в результате прелюдия получилась вполне презентабельной, но мое предложение, чтобы это произведение было инструментовано и сыграно каким-нибудь оркестром при первой же возможности, он отверг сразу. Он отказался, чтобы прелюдия классифицировалась как учебная музыка, и слышать не хотел ни о какой «аудитории» – что в любом случае было проблематично. И все же он лихорадочно работал над ней, как будто нетерпеливый оперный режиссер-постановщик дал ему слишком мало времени и ждал момента, чтобы выхватить рукопись из его рук.
Он писал и писал, а я работал над музыкой. Когда я засыпал от необоримой усталости, Адольф грубо будил меня. Едва я открывал глаза, как он уже стоял передо мной, читал что-нибудь из своей рукописи, и слова спотыкались друг о друга от его возбуждения. Было уже за полночь, и ему приходилось говорить тихо. Это контрастировало со сценами бурного неистовства, описываемыми в его стихах, и придавало его голосу необычное, нереальное звучание. Мне давно уже было знакомо такое его поведение, когда возложенное на самого себя задание полностью поглощало его и побуждало к бесконечной деятельности – словно им овладевал демон. Забывая обо всем, что его окружает, он никогда не уставал, никогда не спал. Он ничего не ел, почти ничего не пил. Самое большее – он мог иногда схватить бутылку молока и сделать торопливый глоток, безусловно не осознавая этого, так как был слишком поглощен своей работой. Никогда раньше на меня не производило такого впечатления это экстатическое творчество. Куда оно вело его? Он безрассудно тратил свои силы и способности на нечто, не имевшее практической ценности. Как долго его ослабленное, хрупкое тело выдержит это перенапряжение?
Я заставлял себя бодрствовать и слушать и не задавал ему тех вопросов, которые меня тревожили. Мне было бы проще в качестве отговорки взять одну из наших частых ссор и съехать с квартиры. В Консерватории были бы только рады помочь мне найти другую комнату. Почему я не делал этого? В конце концов, я часто признавался себе в том, что эта необычная дружба не полезна для моих занятий. Сколько времени и энергии я терял в этих ночных бдениях со своим другом? Почему же я тогда оставался? Конечно же потому, что тосковал по дому, а Адольф был для меня частицей дома. Но ведь тоска по дому – это то, что двадцатилетний молодой человек может преодолеть. В чем же тогда было дело? Что меня удерживало?