Он сидел на краю кровати и молча смотрел на Глашу. Конечно, видел, что она уже проснулась, но все же не произносил ни слова.
Глаша нарушила молчание первой.
– Здравствуй, – сказала она. – А Костя говорил, что ты в Китай улетел.
– В Москве развернулся, – ответил он и приложил ладонь к ее щеке.
– Что-то случилось?
– Ты приехала. Подумал, что уезжать, тебя не повидав, это… В общем, это глупо.
И раньше бывало, что он менял ради нее свои планы, но если раньше это льстило ее чувству или хотя бы самолюбию, то сейчас она вдруг поняла, что это не имеет для нее значения.
Он легок на подъем, он сам руководит своей жизнью, и если он счел возможным провести вот этот вот кусочек своей жизни так, а не иначе – значит, ему того захотелось. И то, что он развернул самолет в Москве, не вылетев в Китай, не означает ничего, кроме перемены его желаний. А желания свои каждый, в конце концов, имеет право менять по собственному усмотрению; в этом нет ничего особенного. Да у Лазаря такая перемена может иметь и обычную деловую причину: из Китая поставляется сырье для его заводов, и не исключено, что ему просто удобнее полететь туда не сегодня, а завтра.
Зачем она говорит себе все это, Глаша не знала. У нее не было нужды оправдываться ни перед собой, ни тем более перед ним.
Лазарь молчал. Он не отнимал ладонь от ее щеки. Она молчала тоже и тоже оставалась неподвижной.
Глаза привыкли к темноте, и она могла уже разглядеть не только его силуэт, но и лицо. Она видела его почти так же ясно, как днем. А может, просто знала черты его лица так хорошо, что ей казалось, будто она их видит.
Виски у него были седые, но это не значило, что он постарел. Еще в то утро, когда они проснулись на морском берегу, Глаша впервые заметила седину у него на висках и удивилась, а он объяснил, что это ничего не значит – отец тоже начал седеть еще до тридцати.
Вот грузнее он сделался с годами, это правда. При его стати это было, может, и не очень заметно, но ходить он стал тяжелее, да и абрис его лица был уже не так отчетлив, как в молодости.
И глаза… Глаша помнила, какими они были, – то шальными, как на площади перед Белым домом, то счастливыми, как на берегу Лисьей бухты и потом, много раз потом, – но всегда светились тем светом, который она, вызывая у Лазаря усмешку над ее художественными вымыслами, называла рембрандтовским.
Света этого больше не было. Просто глаза – карие. По-прежнему красивые.
– Как ты отдохнула? – спросил он.
Она уехала, не сообщив ему, что взяла путевку в Испанию. Но когда он позвонил ей в отель, то сказала, где она. Она не говорила ему, что уезжает в отпуск, не потому, что хотела скрыть это от него, а просто… Просто все шло к тому, что это становится неважно между ними.