— Ни одна девочка из твоего класса не была там? Ни одна из твоих знакомых?
— Ни одна, папа. Ты хочешь, чтобы я присягнула? Поклялась перед твоей Комиссией?
— Это очень серьезно, Кирстен. Мы с мамой…
— О, все серьезно, — отрезала Кирстен. И поманила официанта. — Шоколадный мусс — это тоже серьезно.
— Если ты хоть что-то об этом знаешь, я хотел бы, чтобы ты мне рассказала, — повторил Мори.
Ей приятно, что он говорит так тихо, вежливо — просит ее. Вот сейчас он снова протянет через столик руку и сожмет ее пальцы. Ее влажные, холодные, тонкие, безразличные пальцы. Ей это понравится — она себя к этому подготовила.
— Кирстен!.. Ты сказала бы мне?.. Если б знала?.. — спросил он.
И заморгал — часто-часто. Бедняга, бедный папка, такой уродливый, похожий на обезьянку, но сейчас почти красивый в своем огорчении; да к тому же на нем этот сизо-серый костюм из легкой ткани в полоску, который Изабелла заставила его сшить на заказ. Галстук, правда, полосатый, уродливый, но это едва ли имеет значение. (Изабелла на уик-энд уехала в Нью-Йорк. Будь она дома, она бы никогда не позволила Мори выйти за дверь в таком галстуке.) Кирстен могла бы сжалиться над ним, могла бы намекнуть, что, конечно, она знает… знает немножко… ведь старшие девочки держатся особняком… а в клубе главным образом старшие девочки… только три, или четыре, или пять девочек из младших классов… не Кирстен Хэллек, конечно, — ее никогда не примут ни в один тайный клуб, как бы ей ни хотелось.
Мори протянул руку, чуть не опрокинув ее бокал с водой, и сжал ей пальцы. Она вздрогнула от неожиданности: его рука оказалась холодной и неприятно влажной.
— Ты сказала бы мне, лапочка?.. Кирстен? Ты бы рассказала мне, если б?..
— Конечно, папа, — говорит Кирстен, не отнимая руки, но и не отвечая на его пожатие. — Тебе или маме. Разве мы с Оуэном не рассказываем вам все?
«Когда он умер, меня погребли вместе с ним, — написала Кирстен в своем дневнике, — но не на Мемориальном кладбище в Джорджтауне, а в Брин-Даунской топи, в штате Виргиния, где москиты, и стоячая вонючая вода, и черная тина, густая, как навоз».
Она раздумывала, не послать ли еще одну телеграмму Одри Мартене. Но послала ли она первую?.. Она не могла вспомнить, но это наверняка где-то у нее записано. На этот раз телеграмма будет без подписи: «Здесь так тяжело дышать, но я терпеливо жду — где Ник?»
Она включила проигрыватель, и ей понравилось, что сердце забилось быстрее в такт резким, мощным звукам музыки — такой громкой, что она гремела в ней, восхитительно пробегала по ее жилам, заставляла тихо смеяться про себя. В этом каскаде грохота никто не услышит ее тайных мыслей,