Война порядком пугала меня, но эти огни, должна тебе сказать, эти огни вызывали сложное чувство. Эти самолеты в состоянии постоянной готовности, которые без конца, ты же знаешь, прочесывали советские границы, и я помню, как сидела, найдя пристанище в какой-то пещере в пустыне, слегка трясясь и переживая какой-то благоговейный страх, ощущение тайны, опасности и красоты, в которое погружается засыпающий ребенок (U, 76).
Вспоминая об этом уже после «холодной войны» (теперь художница делает из этих списанных самолетов предметы искусства), она, похоже, находит свои прошлые страхи парадоксально привлекательными:
Теперь, когда эта власть разбилась вдребезги или развалилась и когда даже тогдашние советские границы перестали существовать в прежнем виде, я думаю, мы понимаем, мы оглядываемся назад, мы видим самих себя яснее, и их тоже. Власть значила что-то тридцать, сорок лет назад. Она была неколебимой, она была концентрированной, она была ощутимой. В ней чувствовалось величие, опасность, страх, все такое. И она держала нас вместе, Советы и нас. Может, на ней держался весь мир. Можно было все измерить. Можно было измерить надежду и можно было измерить разрушение. Не то что бы я хочу вернуть все назад. Это позади, оно и к лучшему. Но факт остается фактом (U, 76).
В эпоху, когда власть стала неустойчивой, рассредоточенной и неощутимой, Клара с нежностью отзывается о вещах, дававших уверенность сорок лет назад, хотя и признает все несчастье жизни, проходившей в таком страхе. Марвин Ланди, коллекционер бейсбольных редкостей, точно так же утверждает, что ««холодная война» — твой друг»:
Она единственное, что существует постоянно. Она настоящая, она надежная. Ведь худшие твои кошмары начинаются как раз тогда, когда напряжению и соперничеству приходит конец. Вся мощь и устрашение государства проникнут в твою кровь (U, 170).
Эти герои демонстрируют теперь уже распространенную тоску не по ограничениям культуры 1950-х, основанной на политике сдерживания, но, скорее, по более понятным страхам времен «холодной войны». На фоне небезопасной паранойи, которую Делилло представляет как следствие убийства Кеннеди, безопасная паранойя времен «холодной войны» приобретает успокаивающую устойчивость.
Если прежние романы Делилло придавали форму повествования меняющейся, разворачивающейся спиралью паранойе «эпохи заговоров, эпохи связей, звеньев одной цепи, тайных взаимосвязей», то в «Подземном мире» виден контур более раннего представления о паранойе как источнике стабильности.[527] Страх атомной эпохи изображается в романе как парадоксальная форма безопасности, психическая стратегия для удержания устойчивого ощущения индивидуальной и национальной идентичности. Так, мы видим, как на первом бейсбольном матче сезона Дж. Эдгар Гувер размышляет о том, что форма национального согласия возникает не столько в результате национального единства, сколько обязана своим появлением ясному и понятному врагу: