Вместе с тем нельзя сказать, что паранойя больше не нужна. Наоборот — постоянно всплывающие подтверждения тайных уловок государства насилия усиливают потребность в смирившейся бдительности, причем эта позиция, как какие-нибудь джинсы Levi’s, перестала быть признаком студенческого радикализма, превратившись в общую и нейтральную униформу целого поколения. Роковой 1984-й действительно становится годом возрождения паранойи в Вайнленде, только на этот раз все подозрения оказываются оправданны, что в романе подтверждается фактически: Зойда, Френеси и Флэша лишают выплат по программе защиты свидетелей; фильмотеку публично сжигают, а Брок нагоняет страх не только на Прерию, но и на всех жителей Вайнленда, которые выращивают марихуану, выясняя «индивидуальный порог паранойи» (VL, 221) у холитейловских фермеров, проводя свою личную операцию в рамках рейганов-ской войны с наркотиками. Если в «Лоте 49» синтаксис нередко зависает между уверенностью и сомнением (получается, что заговор существует как будто), то в «Вайнленде» он очень скоро оборачивается унылой действительностью лишь для того, чтобы «безжалостные споры паранойи» проросли вновь. Так что когда Френеси шутливо говорит соседу, что ее банковский счет заморозили, должно быть, из-за ошибки в компьютере, «но потом, в приступе паранойи, решает не рассказывать, что она услышала от Флэша» (VL, 86). Точно так же, возвращаясь к тем дням, когда они снимали фильмы, Дица говорит своей сестре Зипи, что «мы все наверняка полные параноики» (VL, 262). Речь идет о том моменте, когда они поняли, что разные участники их прежней группы пропали. Так что Прерия должна под руководством ДЛ быстро возродить параноидальный стиль как ретро-моду 1960-х, безнадежно устаревшую и в то же время весьма актуальную.
В «Вайнленде» речь идет о той поре, когда параноидальные раздумья сменились странной смесью удвоившихся страхов и эпистемологического смирения. В этом романе параноидальные подозрения, характерные для контркультуры, подтвердились все как одно, а конспирологические теории, уличающие правительство в заговоре против своих же граждан, принимаются как должное. Таким образом, становится ясно, что Уотергейт лишился своей разоблачающей ауры, став сюжетом для «Истории Дж. Гордона Лидди» (VL, 339) — еще одного полуночного телефильма (с Шоном Коннери в главной роли) о жизни агента ЦРУ, который начал вести передачи на разговорном радио. Точно так же правительственная кампания по наблюдению за гражданами становится настолько явной, что Управление вынуждено размещать знак «Широкий диапазон нагрузок» сзади на кузове грузовика при перевозке досье COINTELPRO Вида Атмана. Специальный агент Риббл из программы по защите свидетелей спрашивает у Флэша, заметил ли он, «насколько подешевела кока-кола после 1981 года» (VL, 353). Риббл намекает на конспирологическую теорию, которая настолько же пропитана паранойей, насколько наивен Флэш, которому все это кажется невероятным: «Рой! Ты хочешь сказать, что президент замешан в каких-то делишках? Кончай придуриваться! Потом ты мне про Джорджа Буша болтать начнешь» (VL, 353). Забавно, разумеется, то, что к моменту публикации романа история о связях между Рейганом, Бушем, ЦРУ, наркотиками, оружием, контрас и Ираком (не говоря уже о планах Рейгана приказать FEMA отловить диссидентов в случае чрезвычайной ситуации) беспрерывно крутилась по телевидению вместе со слушаниями по делу Оливера Норта. Роман намекает на то, что уже не осталось ни одного оправдания, позволяющего думать, что правительство не проводит тайную политику. «В ту пору было невозможно представить, что какая-нибудь организация в Северной Америке будет убивать своих же граждан, а потом еще и отпираться», — саркастически замечает рассказчик в «Вайнленде», говоря о 1960-х (VL, 248). Ирония заключается в том, что если в 1960-х конспирологические теории были, вероятно, важной для зарождавшейся тогда контркультуры разновидностью повествования, то ко времени «Вайнленда» уже столько всего вскрылось, что в эти теории можно поверить больше, чем никогда, но вместе с тем они уже не настолько нужны, как раньше.