* * *
Для слепого все происходит неожиданно. Для объятого ужасом каждое событие преждевременно.
Вот за вами идут, чтобы отвести на расстрел, на виселицу, на костер, на электрический стул, в газовую камеру. Надо встать — но вы не можете. Тело, скованное страхом, слишком тяжело, неподъемно. Вам бы и хотелось подняться, с достоинством выйти между конвоирами в открытую дверь камеры — но вы не можете. И вас приходится выволакивать.
Или: приближается неизбежное, оно нависает над вами, над вами и всеми остальными; воет сирена или бьют колокола (воздушный налет, ураган, наводнение), а вы прячетесь в похожем на камеру убежище, подальше от опасности и от тех, кому положено иметь дело с чрезвычайными ситуациями. Но стало лишь хуже — вы загнали себя в ловушку. Бежать некуда; даже если бы и было куда, все равно ваши ноги от страха налились тяжестью, и вы едва в состоянии двигаться. С кровати на стул, со стула на пол вы с трудом перемещаете не свое, а чье-то чужое тело. Вы дрожите от холода или страха, и совершенно ничего не можете сделать. Вы лишь пытаетесь унять панику и, впадая в абсолютную неподвижность, притворяетесь, будто это — единственное, что можно сделать в такой ситуации.
Кавалер не мог бы сказать, что в шторме хуже всего. Может, то, что приходилось сидеть, сжавшись в комок, в полутьме содрогающейся, грохочущей, клацающей каюты — каюты, стены которой, смыкаясь, грозили раздавить его. А может, влажная одежда и холод; было смертельно холодно. А может, шум; треск обшивки — доски ходили ходуном и терлись друг о друга; что-то рухнуло с ужасным грохотом — скорее всего, мачта; какие-то взрывы — наверное, разрывало ветром топсели; завывания ветра, какофония людских воплей и выкриков. Или нет — отвратительные запахи. Иллюминаторы и люки задраены. На всем корабле, который был немногим шире и в два раза длиннее теннисного корта и к команде которого численностью свыше шестисот человек прибавилось примерно пятьдесят пассажиров, имелось всего четыре гальюна, да и теми нельзя было пользоваться. Кавалеру сейчас хотелось вдыхать острый, бодрящий, свежий воздух. Вместо этого в ноздри било зловоние кишечного содержимого.
Будь он на палубе, он мог бы противостоять стихии, поскольку видел бы все: как вздымается корабль, как его швыряет вперед, как он падает меж двух высоченных стен черной воды. Боялся ли он умереть? Такой смертью — да. Лучше уж выйти на палубу — если только дрожащие ноги одолеют скользкий переход. Он вышел из каюты поискать жену и побрел по узкому кренящемуся коридору, шлепая ногами в холодной морской воде, в экскрементах и рвотных массах, на несколько дюймов поднимавшихся над полом, потом повернул направо. Но тут у него погасла свеча. Он испугался, что потеряется. Он мысленно умолял свою Ариадну прийти и спасти его — протянуть нить. Но он не был Тезеем, нет, он был Минотавром, запертым в лабиринте. Не герой, но чудовище.