Затем Кавалер пригласил поэта — одного — посетить хранилище в подвале. (Такая привилегия предоставлялась только самым знатным гостям.) И там поэт, впоследствии поведавший о своих впечатлениях другу, был потрясен излишеством совершенно иного свойства. В подвале, например, стоит целая, хоть и небольшая, часовня. Откуда, спрашивается? Художник, возведя глаза к небу, помотал головой. Кроме того, там есть два роскошных бронзовых канделябра, которые, не сомневался поэт, взяты с раскопок в Помпеях. И еще множество вещей сомнительного происхождения. Коллекция наверху отражала представления Кавалера о неком идеальном мире. Подвал же был громадным брюхом коллекции, без разбору поглощавшим все то, от чего Кавалер не имел сил отказаться. Ибо в своей страсти к собирательству он достиг той стадии, когда человек приобретает не только нужное, но и ненужное, из боязни, что в один прекрасный день оно окажется очень ценным или просто пригодится. Он не устоял перед искушением показать мне эти вещи, подумал поэт, несмотря на то что этого не следовало делать.
Разумеется, желание демонстрировать коллекцию можно принять за обычное хвастовство. Но коллекционер не производит эти вещи, не изобретает, он всего лишь их покорный раб. Показывая их, он не пытается возвысить себя, он униженно предлагает другим восхищаться вместе с собой. Если бы то, чем коллекционер владеет, он изготовил сам или получил по наследству, тогда это действительно было бы хвастовство. Но трудности, связанные с созданием коллекции, беспокойство, с которым сопряжено созидание собственного наследия, освобождает человека от необходимости быть скромным. Выставляя коллекцию на обозрение, коллекционер отнюдь не проявляет дурные манеры. Если вдуматься, коллекционера, как и самозванца, вообще не существует до тех пор, пока он не появится на публике, не заявит людям, кто он есть или кем желает быть. Пока не выставит свою страсть напоказ.
* * *
Поэту рассказали, что Кавалер получил по наследству, а потом и сильно полюбил молодую женщину, красивую, как греческая статуя. Что он занялся ее образованием и совершенствованием — как поступил бы на его месте любой покровитель, богатый, знатный, немолодой (эпитеты, к его любимой не относящиеся). И что он стал, так сказать, Пигмалионом наоборот, Пигмалионом, превратившим прекрасную леди в статую, а точнее, Пигмалионом с обратным билетом в кармане, который может по желанию превращать женщину в статую, а статую в женщину.
На тех приемах она, подчиняясь вкусу Кавалера, носила античный костюм: белую тунику с поясом. Золотистые — некоторые называли их каштановыми — волосы свободно падали на спину или были подняты наверх и заколоты гребнем. Один из очевидцев рассказывал, что, когда она решила начать представление, какая-то полная пожилая женщина принесла ей две или три кашемировые шали. Этой женщине, экономке ли, вдовой ли тетушке (но явно больше, чем просто прислуге), было позволено сидеть рядом и смотреть. Служанки принесли урну, ящичек для духов, кубок, лиру, тамбурин и клинок. Со всеми этими предметами она расположилась в центре затемненной гостиной. Кавалер с масляной лампой в руках вышел вперед, и представление началось.