— И что же, Миронович действительно ушел?
— Дак я ж не видел, другой работы у меня здесь не было, вот я и не задержался, домой отчалил.
Дронов помолчал какое — то время, обдумывая услышанное.
— Скажи, Пётр, — доверительно наклонившись к свидетелю заговорил, наконец, он, — а каков был Миронович с покойной девочкой, с Саррой, то бишь: ласков ли, строг ли?
— Ласков был, даже оченно! Тут недели две назад такой случай вышел, — скорняк тоже понизил голос и украдкой оглянулся по сторонам, — Сижу я, значит, в кассе, на кухоньке, работаю. Так, хурду — мурду всякую тачаю… горностаевую пелеринку, — уточнил на всякий случай он, — Иван Иваныч Миронович тут же сидит, чай пьет. Заходит Сарра и говорит хозяину, что леденцов для его деток купила — и подает ему коробочку плоскую и сдачу в кулачке. А он ее так ласково — ласково по головушке погладил и в проборчик поцеловал.
— А как она на это отреагировала?
— Глазки потупила, а более ничего. Потом, когда она ушла, я спрашиваю у хозяина, у Мироновича то есть, зачем это Вы, дескать, делаете, она же еще дитё совсем. А он так засмеялся и говорит: «Может быть, потом пригодится».
Ещё минут пять Дронов расспрашивал Лихачёва, но больше ничего существенного скорняк сообщить не мог. Помощник пристава предупредил скорняка, чтоб из города тот не отлучался и не позабыл явиться завтра к назначенному часу к следователю Саксу для официального допроса. Впрочем, последнее напоминание было лишним, сомнений в том, что скорняк примчится на допрос не было; Лихачева буквально распирала гордость от собственной причастности к такому невиданному приключению.
Между тем Черняк нашел интересную свидетельницу. Её была кухарка Рахиль Чеснова, готовившая для Беккеров. Она жила в этом же дворе, правда, по другой леснице, арендуя маленькую тёмную комнатёнку на последнем этаже. Это была молодая ещё женщина, черноволосая и востроглазая, быстря в движениях и острая на язык. Отвечая на вопросы Черняка, она металась по просторной кухне, где у нее в чугунках и кастюлях что — то булькало, шкворчало, дымило. То и дело забегал на кухню кто — нибудь из детей, которых у нее оказалось трое, дергал мамашу за подол и получал то кусочек французской булочки, то яблоко, то чернослив.
— Да, я знала Саррочку, она была хорошая девочка, рассудительная, скромная, никогда ничего дурного за ней не замечалось. И при том совершенное дитя! — рассказывала сыщику Чеснова, — Тут соседский Колька канарейку на блошином рынке купил, так она эту канарейку из ложки поила. А как семейство их в Сестрорецк перебралось, она каждый день за кушаньями приходила. Я, знаете, живу тем, что людей кормлю: сейчас вот большой ремонт в бельэтаже рязанская артель ведёт, я всех и обслуживаю, девять душ. Так что и десятого человека накормить для меня не проблема. Саррочка как зайдет, бывало, так и примется рассказывать мне про свое житьё — бытьё. Да и то сказать — без родной матери растёт… росла, то есть… а с мачехой — то не ахти как сладко. Сам — то Беккер, хоть и добрый человек, а одно слово — рохля, подхалим, все лакейничал перед хозяином. Саррочка мне жаловалась, что Миронович ей всё рассказывал о своих любовницах, да о том, что он со своей женой не живет и что у него несколько любовниц. Разбойник, говорит, ненавижу его.