— То есть верность своим постоянным… женам, сожительницам он не хранил?
— Какое там! — замахал руками Новицкий, — Он как тот пострел, который везде поспел. Да — с, успевал «налево» сбегать, и, надо сказать, бегал постоянно.
— А скажите, Виктор Афанасьевич, не помните ли случаев, чтобы он женщин наказывал, бил или грозил побить? Если, скажем, ему отказывали?
Новицкий задумался на минуту.
— Я понимаю к чему ты, Агафон, это спрашиваешь. Но признаюсь честно: мы не были настолько близки, чтоб говорить о таких вещах. А наговаривать на человека не хочу.
— Хорошо, я спрошу в предположительной форме: как Вы думаете, мог бы Миронович изнасиловать понравившуюся женщину?
— Думаю, что нет. Снасиловать — это совсем уж паскудство какое — то. У него была другая метода. Мы с ним как — то раз в ресторацию завалились, он за штофом беленькой размяк и пустился в откровения: я, говорит, руку дам на отсечение, что женщину легче, а главное, быстрее раздеть лаской, чем силой. И смеется. Я думаю, что все эти побрякушки — колечки там, сережки, — очень ему помогали в таком деле, — Новицкий мелко засмеялся, и розовая кожа на его щеках собралась в множество морщинок вокруг веселых глаз, — И потом, Агафон, запомни: Миронович никогда не пытался брать неприступные крепости, никаких дворянок, даже бедненьких, ювелирш, актрис и прочих избалованных особ у него отродясь не было. У него все женщины были простого сословия, так с чего бы им так уж артачиться?
— Так я про другое спрашиваю, — сказал Иванов, — Про гнев, про аффект…
— Так полиция — это ведь не институт благородных девиц! Конечно, мог и в ухо залепить какому — нибудь ханурику, по которому каторга плачет. Тут ничего необычного нет. А как иначе на участке? А приличной женщине — нет! Думаю, нет. А той, что по желтому билету — так они почище иного гопника оказываются. С ними, наверное, он не особенно церемонился. Так ведь и ты, я думаю, тоже.
И отставной полицейский опять зашёлся своим мелким дребезжащим смехом.
Утро следующего дня выдалось на удивление теплым. Солнце припекало совсем по — летнему, словно не конец августа стоял на дворе, а самая макушка лета; ветерок ласково трепал шторы в моментально открывшихся окнах верхних этажей, а дамы отправились на прогулки со зонтами от солнца. Жители северного города наслаждались последними вздохами уходящего лета, пытаясь продлить очарование столь краткой тёплой поры.
Под стать разыгравшейся погоде было этим утром и настроение Александра Францевича Сакса. Он пребывал в трогательно — возвышенном состоянии духа, в котором даже воробьи и синицы, гомонившие в кроне тополей перед окнами кабинета пристава, вызывали восторг. Утро 30 августа следователь начал с очередного «летучего совещания» в полицейской части; пристав Рейзин был изгнан с места за собственным столом, за которым теперь восседал Сакс, а все, прикосновенные к расследованию должностные лица, расположились на стульях вдоль стены.