Так вторично хоронили орден Михоэлса. А через год вторично хоронили его имя.
После возвращения из Барвихи отец окунулся в такое количество дел и забот, что мы его вообще не видели. Пребывание в санатории сказалось лишь на одном — папа вернулся еще более мнительным, чем уезжал. Любая царапина приводила его в ужас и никакие наши насмешки больше не смущали его.
В декабре сорок седьмого года он оступился и слегка поцарапал руку, Испугавшись столбняка, он потребовал, чтобы ему сделали укол. Сколько М. С. Вовси ни уговаривал его, отец настоял на своем, и ему сделали противостолбнячный укол.
Новый сорок восьмой год он встречал в доме М. А. Гринберга, директора музыкального отдела радиовещания СССР. Он не выпил тогда ни одной рюмки спиртного — это запрещалось при противостолбнячной сыворотке. Кажется, именно в этом доме отец познакомился с Растроповичем, тогда еще неизвестным молодым виолончелистом. «Не следует так неуважительно разговаривать с этим молодым человеком, — отчитал он кого‑то за праздничным столом. — Скоро вы все убедитесь, что перед вами гениальный музыкант».
Ростропович рассказал мне об этом эпизоде года через два — три после папиной гибели, в доме у Д. Д. Шостаковича. Не знаю, каким образом отец угадал в щуплом, близоруком мальчике будущего гения, во всяком случае, по рассказу Ростроповича, это произошло именно так. Это был, кстати, день рождения Д. Д., когда перед узким кругом друзей он впервые демонстрировал свой цикл еврейских песен, написанных им в сорок восьмом году, в самый разгул антисемитизма.
Тогда же на Новом году у Гринберга отец попросил, чтобы рядом с ним вместо водки поставили нарзан, но так, чтобы» никто об этом не знал, а он сам все отрегулирует».
С каждой новой рюмкой нарзана отец все сильнее и сильнее пьянел, а хозяин дома лишний раз убеждался в его исключительном мастерстве и актерском воображении.
Михоэлс всегда любил выпить, много курил, не жалея сил расходовал себя, где только можно. Когда же ему пеняли, что пить и курить вредно, он обычно отнекивался и говорил, что самое вредное — жить.
Почему же вдруг он стал так серьезно относиться к пустяковым царапинам, ведь обычно его мнительность распространялась только на нас. К своим же заболеваниям он относился скорее с нетерпением и раздражением, нежели со страхом.
Возможно, предчувствие нависшей над ним опасности мучило его, но я этого не понимала.
В конце сорок седьмого года произошло одно серьезное событие, которому тоже по недомыслию мы не придали должного значения.
В Москве, в зале Политехнического Музея отмечалась юбилейная дата» дедушки еврейской литературы» Менделе Мойхер — Сфорима.