Зал был набит до отказа. Со вступительным словом выступил Михоэлс, после чего они с Зускиным сыграли отрывок из» Путешествия Вениамина Третьего».
Свое выступление Михоэлс начал так: «Вениамин, отправившись на поиски земли обетованной, спрашивает встреченного по пути крестьянина: «Куды дорога на Эрец Исроэл?«И вот недавно, с трибуны Организации Объединенных Наций, товарищ Громыко дал нам ответ на этот вопрос!»
Боже, что произошло с залом в ответ на этот неприкрытый призыв Михоэлса! Раздался буквально шквал рукоплесканий. Люди повскакали со своих мест, отец же стоял бледный, неподвижный, потрясенный такой реакцией зала. Овации длились, наверное, минут десять. Затем был показан фрагмент из» Вениамина».
Назавтра, за два дня до Нового сорок восьмого года, отец поехал на радио прослушать запись своего выступления.
Вернулся он встревоженный — запись оказалась размагниченной…
«Это плохой признак», — сказал он мне по — еврейски.
Меня удивило, зачем он вообще поехал на радио, ведь обычно его нельзя было даже заставить отредактировать стенограмму, присланную на дом.
Но отец знал, что это выступление ему даром не пройдет, и хотел лишь окончательно убедиться в своем предположении.
Видимо это была последняя капля, переполнившая» дело Михоэлса».
Через неделю он был командирован в Минск, откуда уже не вернулся.
«… НЕ ЗАВЕРШЕН ТВОЙ ГРИМ, НО ОН В ВЕКАХ ПРОСЛАВЛЕН»
Как могло случиться, что меня не мучили предчувствия, не преследовали страхи, не изводили по ночам кошмары? Ведь если бы тогда я что‑то почувствовала, то, может быть, смогла бы его остановить, придумала бы что‑нибудь, пошла бы на что угодно, лишь бы он не поехал в Минск!
Хотя, что могло удержать адскую машину, уже пущенную в ход? Не Минск, так Тбилиси или Ленинград. Так или иначе, он был уже обречен. В то время наши гороскопы составлялись не где‑нибудь, а на Лубянке. А звездочеты были палачами. Моему отцу они предначертали смерть, а что предначертано, того, как известно, не избежать.
Итак, я попытаюсь упорядочить лихорадочный хаос тех страшных дней.
Вторник. Тринадцатое января.
Одиннадцать утра. Солнечно, ясно. Муж собрался куда‑то, я провожаю его, на лестнице мы прощаемся, и я с удивлением замечаю, как мимо нас пробегает к себе наверх Зускин, почему‑то не поздоровавшись.
Двенадцать часов. Я одна дома. Звонит телефон. Директор театра просит моего мужа срочно прийти. Я говорю, что его нет дома, и в ответ на свой естественный вопрос а в чем, собственно, дело?», слышу лишь невнятное бормотание: «да, нет, ничего, позвоним попозже, передай, чтобы он срочно зашел», и т.д. Меня это почему‑то не настораживает.