Девятого марта, то есть в день похорон Сталина, всех врачей и их жен начали по одному вызывать к следователю и объявляли им о скором освобождении. Вера сначала не поверила, а вернувшись в камеру решила, что у нее просто начались галлюцинации. Пять дней их не трогали, а четырнадцатого вызвали снова и предложили писать все, «как было на самом деле». Хотя бумага и ручка, предоставленные в их распоряжение — невиданная вещь для заключенного — казалось бы были вещественным доказательством каких‑то перемен, но большинство мудро считали это очередной провокацией и не верили в обещанное освобождение. Опыт тридцать седьмого и прочих печально известных лет подсказывал, что когда сажают, то уже не освобождают, да еще с любезностями и расшаркиваниями, как это было сейчас. Правда, в начале тридцать девятого года освободили несколько сотен, а может, и десятков человек, но сделали это тихо, без шума, и больше не повторяли.
Писание» всего, как было на самом деле», ежедневные встречи со следователями, которые» по инструкции» вдруг стали необычно ласковыми и извинялись после каждого слова, — все это заняло три недели.
В ночь на четвертое апреля их вызвали всех вместе в большой кабинет на Лубянке, где они впервые увидели траурные ленты на портрете бывшего товарища Сталина. Высокий генеральский чин торжественно поздравил их с освобождением, тактично извинился за» причиненные беспокойства» — буквально так он и выразился! — и сообщил траурным голосом: «Мы должны вас огорчить. Наша страна понесла тяжелую утрату — умер товарищ Сталин». На этом торжественная часть закончилась, и им предложили сесть в машины, чтобы доставить домой. Однако Вера заявила, что вернется только после того, как газеты напечатают опровержение сообщения ТАСС об» убийцах в белых халатах». Ее заверили, что» товарищи обо всем позаботились» и газеты уже оповещены.
Глубокой ночью, за несколько часов до выхода газет, к профессорскому дому в Серебряном переулке подъехало несколько машин, и преданная делу партии дворничиха, присутствовавшая в качестве понятой при обысках и арестах, увидела, как» преступники» направляются в свои квартиры. Нервы бедной дворничихи не выдержали натиска событий и, с криком» враги сбежали», она бросилась в отделение милиции.
В Кремлевку Вовси вернуться отказался. Там, по меткому определению москвичей, были» полы паркетные, врачи анкетные», то есть в пятом пункте — «национальность» — не значилось» еврей». Он вновь работал в Боткинской больнице, куда постепенно вернулись его ученики и ассистенты, арестованные или уволенные за время его заключения. Так же, как и прежде, он блестяще ставил самые сложные диагнозы, как и прежде, аудитории на его лекциях были набиты до отказа, работал он, как и прежде, в полную силу. Но в нем самом, обаятельном и невозмутимом, чувствовался надлом. Полгода в одиночке сделали свое дело: у него обнаружили саркому, возникшую, как считали, в результате побоев во время следствия. Били, главным образом, по ногам.