Остальных бы тоже с удовольствием расстреляли. Подошли поближе, подняли автоматы, заулыбались, предчувствуя потеху. Но прозвучал повелительный окрик, из леса вышел офицер, постукивая веточкой по надраенному голенищу. Яркий представитель «высшей» расы. Холеный, надменный, весь из себя такой породистый, аристократ в десятом колене. Видно, забыл уже, как его пращурам костыляли на Чудском озере.
— Отставить! — обронил офицер, и солдатня неохотно опустила автоматы.
Офицер насмешливо рассматривал жмущихся друг к дружке штрафников. Сделал знак, чтобы сняли ремни, вещмешки и пилотки — у кого они еще оставались. Подошел поближе, начал разглядывать всех по второму разу. Пренебрежительная ухмылка перекосила чистопородную физиономию. Зорин украдкой покосился через плечо. В поле трещали одиночные выстрелы — солдаты ходили между телами и добивали раненых. Рычали моторы — танки объезжали высоту. Советские «тридцатьчетверки», приданные в качестве огневого прикрытия штрафной роте, уже догорали. С дороги на западной стороне в поле съехали грузовики, солдаты зачехляли минометы, грузили в кузова.
Он перехватил офицерский взгляд, сделал лицо суровее, чем военный монумент, — на это ушли последние моральные и физические силы. Впрочем, углубленному изучению его не подвергали. Немецкий офицер перешел к Чулымову, который кусал губы и, потупившись, смотрел в землю. Скользнул глазами по плечам, на которых болтались нитки, и ткань под погонами была не такой выгоревшей. Улыбнулся всецело понимающе. «Не проехало», — с печалью подумал Зорин. Капитан почувствовал, что его изучают, медленно поднял голову, выдержал взгляд. Вздохнул глубоко, расправил плечи.
— Всех в тыл, — бросил офицер, сбивая веточкой ползущего по колену жучка. — Послушаем, что они нам расскажут.
— И этого тоже, герр гауптман? — солдат кивнул на Гурвича, который сразу же сделал мечтательно-меланхоличное лицо и воззрился ясным взором в небо.
Зорин мысленно чертыхнулся. И как эти нелюди насобачились распознавать евреев? Ведь такие же люди! Он сам их часто путал — что в евреях такого характерного? А может, Гурвич армянин? Или молдаванин. Или итальянец, в конце концов.
— И его туда же, — снисходительно махнул веточкой гауптман. — Допрашивать будем, а не награды раздавать. А евреи — твари болтливые, когда жить хотят. После допроса — всех расстрелять.
«Кто бы сомневался», — подумал Зорин.
* * *
Продолжалась жизнь в тумане. Выживших штрафников конвоировали по пыльной дороге. Солнце жарило немилосердно. Воздух после полудня раскалился, дышать стало нечем. Дождей в этой части света не было уже несколько дней. До сознания не доходило, кто идет впереди него, кто сзади. Он думал, но не об этом. Мысли роями носились в голове. Нельзя им в населенный пункт, оккупированный немцами. Оттуда уже не выбраться. Будут допрашивать, пытать, а потом все едино в расход. Помирать нужно здесь, на этой дороге — нельзя помирать, когда чувствуешь обреченность. Помирать можно только в том случае, когда имеется надежда…