Вторая ночь нашего пребывания в плавнях выдалась безоблачной и холодной. Нам очень не хотелось вылезать из спальных мешков, и потому мы замешкались с выездом на зорьку. Моргунову и Брагину было уже поздно пробираться на Плаватое, и мы втроем расселись на Лисьем. Вчерашняя неудача с записью ненадолго смутила моих компаньонов. Поразмыслив, они решили испробовать новый способ. На этот раз они спрятали Катьку в ящик, в крышке которого проделали дырку. Ящик был мал, и утка не могла в нем развернуться в другую сторону, и, по их мнению, ей ничего не оставалось, как только кричать туда, куда им хотелось. Они поставили ящик на плавун и воткнули перед носом подсадной микрофон. Первое, что сделала утка,—дважды долбанула клювом осточертевшую ей штуку, и микрофон свалился с рогульки. Тогда они отодвинули ящик, а микрофон обвязали пучком травы. Утка поворчала и успокоилась. Я не верил, что у них что-нибудь получится, но, к моему удивлению, Катьке, наверно, понравилось новое рабочее место, и она закричала с желанием и страстью, как обычно. Вместе с ее криком раздался торжествующий вопль моих друзей.
В это утро зорька выдалась глубинно чистой, и в побелевшем от раннего заморозка небе далеко слышался свист утиных крыльев. Вода озера стала как темное стекло, и на него, словно пассажирские лайнеры, заходили на посадку одиночные тяжелые кряквы, косокрылые проносились стаями, в которых было до пятидесяти птиц. Разгорался чудный охотничий день, но уже через полчаса Моргунов закричал мне, чтобы я убрал свою подсадную и перестал стрелять, потому что все это, мол, создает ненужный шум. Иными словами — он хотел, чтобы я убрался с озера. Я очень искренне обругал «изобретателей» и скрепя сердце уплыл с Лисьего. Так начались мои первые издержки совместной охоты. Нужно было искать себе место где-то подальше от них, и я, захватив бинокль, отправился в путешествие по канаве.
К моему возвращению Моргунов и Брагин вернулись с озера и, развалившись на траве, слушали магнитофон. Он надрывался утиным кряканьем, а они внимали ему словно божественой музыке. Запись и вправду получилась толковой, и я понимал смятение Катьки, топтавшейся возле бесовской черной коробки.
— Вот так-то, братцы,— сказал Димка.— Теперь мою подсадную не надо ни поить, ни кормить. Ее никто не подстрелит, и может статься, что она переживет и меня. Сейчас мы. Катя, добавим мощи твоему голосу, и запоешь ты, как сирена...
Он полез в палатку и вытащил усилитель. В следующую минуту над плавнями ахнул гром неслыханного кряканья. Он и в самом деле напоминал голос сирены противовоздушной обороны. Адский свист, треск и, как пушечные выстрелы, чудовищное: «Ка-ка!» Подсадные сбились в кучу и в страхе закрыли глаза. Димка покрутил регулятор громкости — свист и треск исчезли, но звуки кряканья не стали от этого лучше. Чистый и звонкий голосок Катьки превратился в прокуренный, осипший голос забулдыги.