Я снова толкнула его кулаками, словно в боксе.
— Зачем тебе знать?
Он схватил меня за запястья. Я не уступила и продолжала сопротивляться, пока не почувствовала боль. Наконец он сдался:
— Жан.
— Жан, и все?
Неужели у этого мужчины, такого великолепного, такого таинственного, с такими черными глазами, такое коротенькое заурядное имя?
— Жан — а дальше?
— Просто Жан. — Он устало вздохнул.
Я повторила:
— Жан — а дальше?
Потом, не удержавшись:
— Тебе на меня наплевать?
Он улыбнулся. Ему было на меня наплевать. Уж лучше бы я молчала!
Этот человек был таким загадочным, что я ожидала услышать имя из тех, что слышишь во сне.
Но я обманулась.
— Скажи мне что-нибудь... Мне нужно знать, о чем ты думаешь, здесь и сейчас!
Я избегала того, чтобы назвать его по имени — оно еще не стало для меня привычным. Кроме Жана де Лафонтена, Жана Расина и Жана д'Ормессона, других Жанов я не знала [1]. Никого из моих знакомых так не звали.
Он оставался совершенно бесстрастным, и я вновь толкнула его сжатыми кулаками.
Но что значили для него эти удары? Он был тверд, как камень, скала, бетонная глыба — и так же нем.
Почему он молчит? Почему не разговаривает? Может быть, его речь столь же банальна, как и его имя?
Слишком сильно нажимая на него, я рискую разочароваться. Итак, пусть тайна остается тайной.
Он с легкостью схватил меня за запястья и сжал их.
Я произнесла фразу, забытую со времен начальной школы:
— Ты злоупотребляешь своей силой.
Его губы слегка раздвинулись, словно он не мог сдержать усмешку. Затем, без всякого предупреждения, он поцеловал меня в лоб и быстро отстранился.
«Мерзавец!» — промелькнуло у меня в голове.
Вслух я сказала:
— Когда-нибудь ты заговоришь со мной, но я уже не захочу слушать!
Дверь за ним захлопнулась.
Ни шороха, ни шепота, ни разговора вполголоса, ни нежности, ни засыпания вдвоем, ни сигарет, лишь немного шоколада, приготовленного для него, грусть, накатившая волной, заставляющая меня беспокойно ворочаться с боку на бок — не слишком приятное ощущение...
Я еще раз повернулась, одурманенная, натянула на голову простыню, повторяя его жест, и снова оказалась под сводом палатки…
Простыни еще хранили его запах, и я вдыхала его. Он был особенным — кислород, углекислый газ; он пробуждал жизнь и гасил ее, давал надежду и отбирал — с каждым вдохом и выдохом.
Достаточно было бы поверить в него, в его благосклонность, чтобы начать засыпать. Но он не дал мне ничего, никак не утешил. Было бы слишком самоуверенно, оптимистично и наверняка опасно поверить во все, что бы он ни пообещал. Страсть непостоянна, неподконтрольна, а молчание полно ловушек, в которые я беспрестанно попадаю.