Я знаю, ты усомнишься, но я действительно изо всех сил старалась полюбить своего сына, а ведь мне никогда не приходилось репетировать свое чувство к тебе, как, например, фортепьянные гаммы. Чем больше я старалась, тем больше убеждалась в том, что сами мои усилия омерзительны, ведь вся та нежность, которую я в конце просто слепо копировала, должна была явиться
без приглашения. В результате меня угнетал не только Кевин или факт, что наша любовь постоянно направлялась в другое русло. Я была виновна в эмоциональном преступлении.
Итак, Кевин был одной из причин моей депрессии, и я имею у Кевина, а не ребенка. С самого начала этот ребенок был меня особенным, поскольку ты часто спрашивал: «Как поживает малыш?», или «Как поживает мой мальчик?», или «Где ребенок?». Для меня он никогда не был «ребенком». Он был странным, необычайно хитрым индивидуумом, который явился к нам и остался с нами, и только по случайности оказался очень маленьким. Для тебя он всегда был «нашим сыном» или, когда ты начал разочаровываться во мне, «моим сыном». В твоем восхищении было что-то особенное, что, как я уверена, он прекрасно чувствовал.
Не сердись, я вовсе не критикую тебя. Вероятно, эта всеобъемлющая и отвлеченная привязанность ко всему, что касается собственных детей, иногда бывает еще неистовей, чем привязанность к ним как к определенным, сложным людям, и эта абстракция поддерживает твою преданность, хотя как личности дети разочаровывают. С моей же стороны это было широкое соглашение с детьми-в-теории, которого я, пожалуй, не сумела достичь и к которому не могла прибегнуть, когда в четверг Кевин наконец испытал на разрыв мои материнские узы. Я голосовала не за партии, а за кандидатов. Мои убеждения всегда были интернациональными, как моя кладовка, тогда еще забитая вальсой-верде из Мехико, анчоусами из Барселоны, листьям лайма из Бангкока. У меня не было предубеждений против абортов, но я питала отвращение к смертным приговорам, видимо считая священной жизнь лишь взрослых особей. Мои привычки были постоянными. Иногда я засовывала кирпич в водяной бак, но после нескольких сеансов под жалким по-европейски напором воды могла по полчаса стоять под обжигающим душем В моем шкафу висели индийские сари и женские запашные халаты из Ганы. Моя речь изобиловала иностранными словами gemulich, scusa, hugge, mzungu. Я так перемешивала и подгоняла планету, что ты иногда беспокоился, есть ли у меня привязанности к чему-нибудь или где-нибудь, хотя ты ошибался мои привязанности просто были широко раскинуты и бесстыдно специфичны.