— «Молнией» запрос пошлю, — пообещал Ворожея. — Хотя… Есть еще один. Может, уговоришь?
— Не практикует?
— Угу. С самой войны. Зато близко, тут, через два квартала.
— Это ты меня вгонишь в гроб, — покачал головой Владислав, — вызывай его. Все лучше, чем ждать.
— Он не пойдет, — покачал головой инквизитор, — звали уже, и не раз. Не хочет.
— Что, твои ребята уговорить не могут?
— Его другие ребята не уговорили, — усмехнулся инквизитор, — из «Аненэрбе». В Девятом бастионе.
— Стойкий, — пробормотал Влад.
— Еще какой. «Молнию» я подготовлю. Мне к нему лучше не соваться, он от любых «корочек» как от чумы. Вот ты бы попробовал. Может, мать с собой возьмешь?
— Кто такой? — спросил Воронцов.
Инквизитор со вздохом вылез из-за стола и направился к стеллажу отыскивать нужную папку.
— Вот, — протянул он бумагу, — ты на адрес посмотри…
Но Владислав смотрел не на адрес. Он снова и снова перечитывал имя.
— Знаешь, — сказал он наконец, — может, и не откажет.
* * *
До войны ни один рассказ о Синегорске не обходился без упоминания церкви Анны и Иоакима. Небольшая, вроде бы неброская, она была совершенна. О внутреннем убранстве говорилось вскользь — церковь не раз горела, фрески замазывали и писали заново. Перед войной много говорили о том, что вот-вот начнется реставрация, расчистят поздние наслоения и откроют взору удивительные росписи, увидев которые путешественники четырнадцатого века уверяли, будто монах, их создавший, верно, видел рай и ангелов. Но грянула беда, а после того, как вышибли оккупантов, глазам освободителей предстали голые кирпичные стены.
Влад помнил, как об этом рассказывали приходившие к Зарецким друзья — худенькая женщина с рыжими кудряшками, тронутыми ранней сединой, не выдержала как-то и заплакала в голос, будто по покойнику. Рай безвестного монаха был утерян, что, в общем, свойственно раю.
Еще не рассвело, но в окнах уже мерцали огоньки свечей. Тускло светилась голая лампочка у входа. Внутри кто-то ходил взад-вперед. Владислав не ожидал, что в такую рань двери будут открыты, но они оказались распахнуты. В церкви пахло ладаном и штукатуркой. Он снял шляпу, пройдя несколько шагов, вспомнил, что полагается перекреститься, осенил себя крестом на латинский манер, как в детстве учили, и сконфуженно остановился. Пожилая тетушка, убиравшая огарки, неодобрительно поджала губы.
Владислав уже собирался к ней обратиться, но поднял глаза и ахнул.
…Она была написана по всем канонам церковной живописи. Богоматерь Оранта. Строгая, монументальная фигура, вскинутые в молитвенном жесте руки. И вместе с тем — живая, очень юная женщина с большими карими глазами и чуть выбившимися из-под покрывала волосами цвета пшеницы. Фреску еще не закончили — проработаны только лицо и руки, Младенец только намечен, но она уже была невыразимо, немыслимо прекрасна. Пожалуй, можно было поверить, что художник видел рай и что сама Мария согласилась ему позировать. Влад подумал, что монаху — земля ему пухом — стыдиться за преемника не приходится.