Недавно обретенное родство не лишило Дионисия чувства благоговейного уважения, всегда испытываемого к Гермократу, и он, словно простой воин, продолжал называть своего тестя гегемоном.
— Значит, они отклонили предложение, — сказал Гермократ, с трудом сдерживая негодование.
— Незначительным большинством голосов, — попытался утешить его Дионисий.
— При демократии не имеет значения, измеряется ли проигрыш одним голосом или тысячей.
— Верно. Что ты теперь намерен делать, могу я спросить?
Последовала долгая пауза, потом Гермократ ответил:
— Я хотел вернуться, подстрекаемый не жаждой власти, а только лишь ради того, чтобы возглавить движение против варваров.
— Я это знаю, гегемон.
— Однако, несмотря на то что мой народ меня не принял, я, оставаясь здесь, возглавлю его. — Он встал, и голос его зазвучал мощно, словно он произносил речь в Народном собрании: — Распространи среди беженцев, находящихся в Мессине, известие о том, что мы отправляемся в Селинунт, чтобы освободить город. Скажи им, что дни унижения остались позади, что мы соберем их уцелевших товарищей отовсюду, где бы они ни находились. Мы сами сможем их найти, если только беженцы сообщат нам сведения о них. Я составлю обращение, мы перепишем его в сотнях, тысячах экземпляров — в этом обращении я призову поверженных, скитальцев, потерявших свои семьи и дома, в ушах которых до сих пор звучат душераздирающие крики их убиенных детей и подвергшихся насилию жен и дочерей. Я призову их собраться среди дымящихся развалин разоренной родины, верну им оружие и честь; мы снова установим в храмах образы наших богов и святые символы нашей веры. А потом мы атакуем варваров, выкурим их из нор и станем преследовать без передышки и без жалости. Вперед, без промедления.
Дионисий простился с Гермократом, едва заметно кивнув, и отправился созывать соратников, дабы сообщить им волю своего тестя и его план. Меньше чем за неделю полторы тысячи беженцев из Гимеры и Селинунта были готовы встать в ряды его сторонников.
Арета хотела следовать за мужем повсюду, но не могла противиться его желанию и воле отца, а те вознамерились отослать ее в Сиракузы, чтобы не подвергать чрезмерным тяготам военного похода и опасностям, с коими сопряжено это предприятие, полное неизвестности.
Это решение привело ее в такую ярость, что Дионисий даже и не пытался уговорить молодую жену выслушать себя в момент расставания.
— Ты негодяй, сукин сын! — кричала она, вне себя от гнева. — Чем я заслужила такое обращение?
— Поговори еще со мной так — я тебе так всыплю, что лицо распухнет, как бурдюк!