Там еще со вчерашнего дня сооружены были два высоких деревянных помоста. Один — для Абд-аль-Вахида ибн Омара ибн Умейя и его ближайших родственников, а также кади Куртубы, верховного муфтия и самых уважаемых законников Ар-Русафа. Этот помост покрыли коврами и разложили на нем шелковые подушки — и на ночь поставили вокруг него стражу, дабы подлое ворье не растащило все это великолепие. Второй помост предназначался для еретика, отступника, бунтовщика, мятежника и колдуна аль-Джунайда — и его не стали покрывать коврами. Сегодня утром истекали три дня, данные, согласно законам Али, преступнику на размышление и раскаяние. Однако глашатаи уже прокричали на каждой площади, что Джунайд не отрекся от своих заблуждений и предпочел смерть возвращению к истинной вере. Шептались, что Джунайд — шахид, невинный мученик, и его погубили не провинности, а зависть и злоба клеветников. Однако всякий, что-либо смысливший в этой жизни, уже купил место у окна одного из домов, выходящих на Большую базарную площадь. Ну или уже толкался вокруг помостов. Ну или готовился бежать туда со всех ног. На улицах кричали, что палач уже вышел и показывает удары мечом, какими положено сносить головы преступников, а его помощники уже устанавливают деревянные колоды, между которыми растянут для четвертования тело Джунайда.
А Зу-н-Нун, пританцовывая, поднимался по извилистым улицам — вверх, вверх, к узеньким воротам в сторожевой башне Факельной стены.
— За мной, все идите за мной! Пусть идет за мной тот, кто меня слушает! Кто желает услышать и увидеть пятничную проповедь, пусть идет за мной!
Дети кидали ему в подол рубища халву и финики, а Зу-н-Нун кружился, вставая на цыпочки босых пыльных ног, и во всю глотку декламировал:
— Я — суфий, а твое лицо — единственное среди всех красавиц,
Все знают, стар и млад, женщины и мужчины,
Что твои алые губы по сладости — халва,
А халву нужно дарить суфиям.
Между тем, в толпе, поднимающейся в верхний город вслед за кружащимся дервишем, шли два десятка феллахов в пыльной, заплатанной одежде сельских жителей. Впрочем, феллахов в толпе и без них было предостаточно — по долине давно разнеслись слухи о предстоящей казни колдуна и вероотступника. Но эти шли, касаясь друг друга, держась за руки и за полы плащей из грубой верблюжьей шерсти. Их женщины семенили охающей и ахающей стайкой грязных замоташек — так просвещенные горожанки называли своих сельских сестер по вере. В самом деле, химар уже давно следовало повязывать под подбородком — иначе какой смысл помадить губы? Деревенские увальни явно ошалели в огромном городе и боялись потеряться в ущельях улиц между двух, а то и трехэтажными домами.