Тут заревела труба, и распахнулись ворота аль-касра — в толпу на площади врезалась еще сотня гвардейцев Умейядов. Их тут же начали облеплять и сбивать с ног виснущие на рукавах, истошно верещащие люди.
— В масджи-ид! Нужно укрыться в масджи-ид!! — с балкона дома кади надрывался какой-то человек. — Все в масджи-ид! Нечисть туда не пройде-ет!
Через мгновение на балконе полыхнул розово-желтый шелк. Человек зашатался, зажимая ладонями плюющийся кровью длинный разрез у себя под подбородком.
— Не пройдет, — прошептали его холодеющие губы.
Последним, что он увидел в жизни, было улыбающееся лицо женщины ангельской красоты. Его тело перегнулось через перила балкона и сорвалось вниз, на скользкие от крови булыжники Большой базарной площади Куртубы.
Перед Голубиными воротами масджид кружился дервиш. Для стоявших на высоких ступенях под резной подковой входа его одежды и рукава раскрывались ярким белоснежным цветком. За танцем наблюдало всего пять человек, из них трое — женщины. Все взрослое население города толпилось на базарной площади, где сегодня казнили вероотступника.
В самой мечети кроме нищих, трех десятков благочестивых верующих с семьями и учеников местного медресе, усевшихся под арками боковых залов, не было никого. На пятничную проповедь, явиться к которой призывал Зу-н-Нун, не пришел почти никто — даже сам верховный муфтий, которому следовало ее произнести. Все собрались на базарной площади, где сегодня казнили вероотступника.
Третий призыв муаззина, давно отзвучавший в голубом небе утра над Куртубой, никого не призвал к молитве в масджид. Людям хотелось сладкого, а его давали на базарной площади, где сегодня казнили вероотступника.
Когда с западного конца квартала, от Факельной стены и базара, донеслись странные крики, дервиш прекратил кружиться и на мгновение замер. Потом Зу-н-Нун поднялся по ступеням, вошел в масджид и звучно крикнул:
— Верующие Куртубы! Вы можете расходиться по домам — пятничная проповедь произнесена, и сказавший ее благословил ваши головы!
Люди, испуганно и недоверчиво переглядываясь, стали подниматься с плит пола и сворачивать молитвенные коврики. Из дверей Прощения за минбаром, которые вели в женский зал масджид, опасливо выглянули две хорошенькие головки в белых полупрозрачных химарах.
Вахид ибн Муавия, кузнец и староста своего квартала, наконец решился подойти к уважаемому шейху суфиев и поклонился:
— О учитель! Смиреннейше прошу тебя разъяснить твои слова! Как понимать, что пятничная проповедь уже произнесена? На минбар никто не всходил, и оттуда не донеслось ни единого слова!