Нерегиль поднял бледное лицо и проводил острую сталь глазами, исполненными такой жажды и муки, что Аммару наконец-то стало страшно. Самийа прижал стиснутые в кулаки руки ко рту и глухо застонал, клонясь все ниже и ниже, пока волосы его не коснулись пола.
Аммара колотила нешуточная дрожь. Он оглянулся в поисках хоть какого-то человеческого лица и едва не отшатнулся, увидев в каких-то пяти шагах у себя за спиной Яхью, ибн Хальдуна и Тахира с Хасаном. Яхья, протянув вперед руку, осторожно двинулся к нему:
— О мой повелитель… Тебе лучше выйти отсюда, здесь теперь страшное место…
Аммар помотал головой, стряхивая последние клочья гневного морока. И сказал:
— Яхья, ты хотел, чтобы Тарик рассказал тебе, что сумеречники из племени нерегилей знают о сотворении мира и его Властях. Так вот тебе Тарик. Возьми его, запри где-нибудь и не выпускай из-под замка, пока он тебе не расскажет всего, что знает.
— Благодарю, о мой халиф, — в голосе Яхьи не слышалось радости.
Он смотрел на скрючившегося у ног Аммара самийа. На лице старого астронома читались горе, ужас и неподдельная жалость.
Аммару вдруг подумалось, что хорошо, что Тарик сидит, опустив голову, и ничего этого не видит.
Кравчего халиф отпустил, и теперь наливал вино сам: высокое узкое горло кувшина наклонилось, но багряная струйка ударила мимо чашки. Пробормотав напутствие шайтану, Аммар удержал предательскую дрожь в руке — и чашка знаменитой шамахинской меди стала наполняться.
Сделав большой глоток, он помотал головой и проговорил:
— Я надеялся… Я так надеялся, что у меня с ним будет все… ну… — тут Аммар снова замотал головой.
— …по-человечески, о мой халиф? — усмехнулся Яхья над краем своей чаши и пригубил вино.
— Да, — обреченно кивнул Аммар и посмотрел на свои руки — они опять дрожали.
Он убрал их в рукава халата.
— Тарик не человек, о мой повелитель, — вдруг неожиданно твердо проговорил старый астроном. — Все, что ты хотел в нем увидеть человеческого — дружбу, теплоту, ответную приязнь, готовность разделить веселье и беседу, — все это ты видел в зеркале собственной души.
— Я не верю, — замахал рукавами Аммар — наверное, он все-таки слишком много выпил этим вечером. — Что ж, по-твоему, он живет только ненавистью?
Яхья вздохнул, как вздыхал всегда, когда его ученик задавал сложные вопросы по книгам философов Ханатты:
— Вовсе нет, о мой халиф. Он может позволять себе чувства и даже страсти. Но ты должен понимать, о сын Амира: дети Сумерек ничего не забывают. Ничего и никогда. И именно поэтому никогда ничего не прощают. Ты ведь простил ему все, что произошло между вами в те три ночи поединка?