— Но не она хозяйка?
— Не она, ты же знаешь уже. «Что же вы своих сотрудников — я ей — так понапрасну подвергаете? Да нет, не угрожаю я расправой, вы только не подумайте, но вы ведь как — никак властям официальным препятствуете в данную минуту, а за это — уголовная ответственность». — «Я, наверное, все-таки не хозяйка, говорит». — «Да, а кто же владелица?» И вот тут уже она.
— С фотографии.
— Именно. Я усмешку уже приготовил, но застыла усмешечка.
— Будто свет по глазам ударил? Это с первого взгляда, выходит?
— Смейся-смейся. С первого, с тридцать первого — не знаю, с какого. Тогда не до этого было. Все же — здесь и сейчас; мы сразу — ля-ля, бла-бла-бла. Я им слово, а они мне два; у обеих-то язык подвешен, духорятся, острят. «Ни к чему, — им говорю, — подменять понятия, называя законную передачу собственности бандитским налетом». — «А если вы к виску не пистолет подносите — бумажку, то какая разница?» — «Не в том вопрос, бумажка или пистолет. Вопрос, кто этот пистолет подносит. А подносит его государство — не я». Я в глаза ей смотрю — понимаю: что — то не то. Ну, представь: она для меня — никто… ну, как преграда, как проблема — ничто, ну, вот дунул, и нет ее — перышко, захочу — прямо здесь нагну. Ну, будет суд, ну, будет бла-бла-бла про то, что искусство с насиженных мест выжимают, про то, что русский капитал безнравственно утилитарен и слепо беспощаден, как танк, бульдозер, носорог, про то, что скоро и до Третьяковской галереи доберутся, и всем нам будет очень стыдно… дальше что? Все равно же нагну, я же всю жизнь только этим и занимался.
— А тут — солдат ребенка не обидит? Сердце дрогнуло — растаяло?
— Не в этом дело. Я все делал четко, как всегда. Это же машина: запустил ее — уже не остановишь. Я, не выйдя из кабинета, выстроил схему, примитивную, но безотказную, и она заработала, и итог тут может быть только один: она — без любимой игрушки, а мой заказчик — в шоколаде. Для нее-то, может быть, для Зои, и была вся схватка впереди, но объективно все уже закончилось, остались лишь формальности, вручение ключей от города, и мы за этими ключами и пришли. Но только смотрю ей в глаза — страха в них нет. Бесстрашие, наоборот. Она смотрела на меня с каким-то естествоиспытательским восторгом — не мигая, во всю ширь. Она меня ела глазами, даже можно сказать, жрала. Ну, как будто представителя другого вида… я не знаю… зверька в зоопарке, все же хищника, наверное. Ну, страх — обычная реакция, а она как будто не того боялась. Я ж ее нагнуть мог, повторяю, я ее уже имел, по сути, а она как будто все равно перед мной неуязвимой оставалась. Беззащитная, голая, можно сказать, а все равно как будто в панцире, и ничего я ей сделать не мог. Стена между нами… вот такая, — постучал он по сосновому массиву, — стена. Ну это, знаешь, все равно как мастурбировать на образ по другую сторону экрана, и надо быть не знаю кем, неандертальцем, гоблином, чтоб верить, что ты обладаешь. И ни малейшего стремления понравиться, собой была — вот главное. Ну, знаешь, в этом смысле намекнуть. У них же это в самом корне — нравиться. Они подумать не успеют, а уже выгибаются эротически. Некрасивые давят на жалость, престарелые — на материнство, на единственность кровиночки своей, а красивые и молодые — подсознательно готовы расплатиться этим делом, любую проблему решить. Самый, знаешь, нехитрый и самый надежный инструмент для подчинения мужчины. Большинству мужчинок и неясного намека хватит, туманного, лишь глазками одними обещания — тут же хвостик поджали, к любому капризу готовы.