— Мужчина, что вы здесь? Остановитесь.
И Сухожилов тут же властным жестом к себе охранника подманивает:
— Пожалуйста, сейчас же подойдите.
Но скалится охранник, подскочив:
— Ты корочку-то убери. Не катит корочка. Особо деловой? Прокуратура? Кто ты? ФСБ? Да я с утра таких вот четверых, как ты, всех с корочками.
И хваткой в Сухожилова железной, но тот ему уже за ворот зеленый ком бумажный впихивает.
— Слышь, друг, ну, надо! Что, не человек? Ты к главрачу меня… Ну, жизнь от этого, судьба!
— Короче, так сейчас я в грузовой тебя. На третьем выйдешь и налево. Потом направо до конца по коридору. Там дверь, табличка медная. Наткнешься на кого — твои проблемы.
— Спасибо, выручил.
И вот уже на третьем он и к главврачу врывается.
— В чем дело? — Пухловатая женщина за массивным столом кажется уютной, теплой, как обмятая подушка, но это впечатление от одного лишь контура, от лицевого абриса, а стоит посмотреть в глаза, печальные и беспощадные, как ты увидишь истинного, бесконечно терпеливого избранника боли; человека, который полжизни провел в непрерывном разделении страданий — поровну, на двоих, на себя и больного, на себя и умирающего.
— Здравствуйте, — он тщится улыбнуться нагло и обезоруживающе, — Елена Григорьевна. Мне это… женщина нужна… ищу я женщину…
— Так, понятно. Есть телефоны, списки, там ты не нашел, ко мне ворвался — дальше что?
— У вас же есть и неопознанные. Насчет бы их узнать.
— Но к ним нельзя — не понимаешь разве? Они ведь потому и неопознанные, что без сознания и сами себя назвать не могут. Опознавать пока что некого, а там — как знать.
— Это женщина, молодая, — Сухожилов долдонит, — двадцать пять — тридцать лет, средний рост, сложение стройное… хрупкое… Что можете сказать?
— Могу. У меня таких четверо — стройных и хрупких.
— Елена, я очень вас прошу… увидеть нужно, очень нужно… ну просто я там с ней был, понимаете? Я вот тут перед вами, и мне ничего, я живой, а она — неизвестно.
— Еще раз повторить? Тут у меня ожоговое — не терапия, ничего другого.
— В смысле?
— Узнать не сможешь, в смысле. От десяти процентов поражений тела и до бесконечности. Мама не узнает, понял? Рано, мальчик, рано. Неделя пройдет, месяц пройдет, вытащим, выходим, в себя придут, тогда — даст бог — посмотрим. Ну, что могу? Терпи.
— Но как же — волосы, глаза… ведь можно?
— Да до корней все волосы. С глазами, в общем, тоже все не слава богу.
— И все равно я вас прошу. И есть ведь документы, вещи, обрывки пусть, но можно ведь судить. И вот еще вопрос: а если не с ожогами — от газа если… то есть от дыма? Ну, отравление вот если, отравление?