— Ну, не совсем, — поморщился Ангерран. — На самом деле, в наше время для присутствия в суде нужно так много знать, что у самородного таланта просто нет никаких шансов. А у тебя, Жанна, как дела?
— О, мне жаловаться не на что, — беспечно произнесла Жанна. — Конечно, сейчас, когда справедливость торжествует, нам с тобой приходится много трудиться. Но скоро будет полегче, я возьму выходной, и мы сможем устроить прекрасную прогулку в лес, поехать на пикник, совсем как тогда, когда были ещё детьми. Помнишь, как нам тогда было весело, Ангерран? Мы были совсем малютки и любили играть в палача в саду за домом. Ты был разбойником или пиратом или ещё каким-нибудь страшным человеком, а я отрубала тебе голову ножом для бумаг! А отец как радовался!
— Жанна, — нерешительно начал Ангерран. — Ты коснулась предмета, о котором я как раз собирался с тобой поговорить. Ты знаешь, моя дорогая, что мне кажется — может быть, необоснованно, но всё же, — что профессия, которую ты выбрала… она не совсем… это просто не…
— Что, Ангерран? — в глазах Жанны сверкнул гнев. Её всегда злил этот вопрос, это выражение, которое она больше всего на свете презирала и которого одновременно больше всего на свете боялась; выражение "не женское дело".
— Не пойми меня неправильно, Жанна, — заискивающе произнёс Ангерран. — Ты, конечно, можешь думать, что я мог бы занять это место и пользоваться причитающимися доходами и привилегиями, если бы ты отказалась, и что во мне говорят личные мотивы. Поверь мне, это совсем не так. В настоящее время я думаю не о своей пользе. Ради тебя, Жанна, только ради тебя самой я прошу подумать, не окажутся ли те высокие нравственные достоинства, которыми, я знаю, ты обладаешь, смяты и искалечены "рядовым, обыкновенным делом", за которое ты так необдуманно взялась. Как бы велики ни были профессиональные успехи, всегда есть опасение, что такой тонкий организм, как женский, может на такой почве расцвести цветком, но увять, не оставив по себе плода.
— Что ж, Ангерран, — сказала Жанна, усилием воли вернув себе спокойствие, хотя её губы всё ещё были сведены в жёсткую линию. — Я поверю в то, что ты действуешь не ради собственной выгоды, и я попытаюсь спокойно переубедить тебя и доказать, что ты просто опутан старыми предрассудками. Вот, например, ты, который пришёл поучать меня, — чего стоит твоя работа, каков её итог? Скопление лжи, увёрток, хитростей и фокусов со словами, от которого любой уважающий себя палач покрылся бы краской стыда! Но со всей армией грязных "помощников" под твоим началом ты способен всего лишь на жалкое представление. А тот несчастный, которого ты защищал всего два дня назад? (Я была в зале — профессиональный интерес, ты же понимаешь.) У него были доказательства невиновности, настолько простые и убедительные, насколько это возможно; но ты всё спутал и испортил, и, как я и думала, несчастный прямым путём попал ко мне. Тебе, возможно, следует запомнить, что он сказал, — очень умный, хотя и необразованный парень. Он сказал: "Это хорошо, что именно вы будете рубить голову. Уж вы-то знаете своё дело, хотя я, возможно, не очень-то правильно говорю. Если бы тот набитый дурак — мой защитник — он говорил о тебе, дорогой мой, и о твоих адвокатских достоинствах — хотя бы вполовину знал своё дело так хорошо, как вы, мне здесь не бывать!" И знаешь что, Ангерран, он был совершенно прав!